Припер, не отвертишься. Но откуда тебе-то об этом знать, полицейская ищейка? И меня вдруг понесло, как на исповеди:

– Я видел, как она родилась, я сам принимал роды.

И далее:

– С моим другом Бен Тайебом.

Этот и бровью не повел. Гнет в свою сторону.

– Но, с другой стороны, Клара за старшую у вас в семье, в отсутствие вашей матери?

(Нашей матери, которая сбежала с инспектором Пастором, кстати, одним из его молодцов, можно сказать, его правой рукой! Дела семейные, получается. До меня наконец дошло: это Тянь, старый хрыч, его просвещает, кому ж еще!)

– Я не прав?

(Прав, конечно. Еще до того, как Лауна вышла замуж, Клара уже помогала Ясмине заменять нам всем маму.)

– Так что в случае, если бы она вышла за Сент-Ивера, вы потеряли бы разом и дочь, и мать.

(Получается, одним выстрелом – двух зайцев, то есть у меня было целых два мотива, чтобы охладить пыл Сент-Ивера... охладить Сент-Ивера[15], смешно. Почему меткое словцо всегда запаздывает?)

– Вы хотите сказать...

Он подхватывает:

– Я хочу сказать, что вы обладаете исключительным даром в подходящий момент вляпаться, куда не следует, милейший.

Здесь, мне кажется, не лишним было бы вмешаться:

– Сент-Ивер был убит позавчера ночью; так вот, в это время я благополучно спал у себя дома, в детской.

(– На стуле, – не успел добавить я.)

– Я в курсе, инспектор Ван Тянь мне сказал. На стуле.

(Ну, что я говорил... конечно же Тянь, старый лис.)

– Но откуда вы можете знать, что делали той ночью Бен Тайеб, Мосси или Араб?

(Черт! Только не это!)

– У этих людей все просто, господин Малоссен. Они прекрасно знали, что вы не хотите этого брака, и если они настоящие друзья, они ведь не становятся от этого безобидными птенчиками. По логике вещей, они как раз и должны были сделать то, последствия чего мы с вами наблюдали, и все это, чтобы оказать вам услугу. И потом, нельзя сказать, что труп главного тюремщика тяжелым камнем повис бы на совести бельвильской братии.

– Они не поступили бы так с Кларой!

Я почти прокричал эти слова, настолько я был в этом уверен. Он подождал, пока стихнет эхо, чтобы заключить:

– Лично я тоже в это не верю, но для обычного следователя...

(Да здравствуют необычные следователи!)

– А знаете, вы для нас просто находка!

(Его голос вдруг зазвучал доброжелательно.)

– За все годы моей работы никогда с таким не сталкивался! На вашем примере можно было бы воспитать целое поколение будущих работников прокуратуры...

(Это еще что?)

– Где бы вы ни были, что бы вы ни делали, убийство следует за вами по пятам, трупы так и сыплются, часто – страшно изувеченные, разорванные бомбами тела, размозженные головы... короче, восстановлению не подлежат; все указывает на вас: мотив, встречи, время преступления, то, чем вы были заняты в это самое время, семья...

(Меня чуть не смыло волной профессионального энтузиазма.)

– Вы первоклассное учебное пособие для натаскивания легавых! Любому вашему возражению не откажешь в правдоподобии. Не хочется даже думать, что такой букет вероятностей, такой обескураживающий поток подозрений, какими бы убедительными они ни казались, могут привести к аресту невиновного...

Он привстал, опершись ладонями о стол, руки прямые в локтях, зад кверху, так что голова оказалась как раз в потоке света наполеоновской лампы, – прямо историк в предвкушении финала сражения, о котором он рассказывает.

– Ты ждешь встречи с чудовищем, самым изощренным из всех убийц, – и к чему приводит расследование? Образец добродетели!

(Его определенно ко мне влечет.)

– Безупречный сын, преданный до самоотречения брат, настоящий друг, верный любовник... (А еще у меня есть собака, с которой я гуляю, кормлю ее...)

– У сыщиков просто руки опускаются!

(Остановитесь, умоляю...)

И он остановился. Внезапно. Зад медленно опускается на кожаное сиденье кресла со скоростью закрывающейся двери его кабинета.

– Я вам скажу одну вещь, господин Малоссен.

Пауза. Глоток. Снова пауза. И далее, буквально забивая каждое слово:

– Вы начинаете меня доставать.

(Что? Не понял...)

– Вы так замутили воду, что мы теряем уйму времени с вашими непревзойденными добродетелями.

С той стороны стола шутки кончились.

– Или вы воображаете, что национальная полиция – это учреждение, созданное исключительно для того, чтобы регулярно, раз в год доказывать вашу невиновность?

(Я ничего не воображаю, у меня вообще нет воображения...)

– Слушайте внимательно.

Я слушаю. В его голосе – такая ярость, что лучше не рыпаться, и я слушаю!

– Я попробую выяснить, кто убил Сент-Ивера, господин Малоссен. На меня насело полдюжины министров – левых и правых, зажали с двух сторон, – и они очень в этом заинтересованы. А вы держитесь подальше от этого дела. Я дам соответствующие распоряжения. Ни вас, ни ваших бельвильских приятелей мои люди допрашивать не будут. Газеты оставят вас в покое. Вы сами после разговора со мной выкинете из головы даже отголоски воспоминаний об этой тюрьме и ее заключенных. Если только вас понесет в сторону Шампрона, если – случайно, нет ли – бросите малейшую тень на мое расследование, если дадите моим молодцам хоть ничтожнейший повод к сомнению, я засажу вас в каталажку до конца следствия. Ясно? А может статься – и до конца жизни...

(Будьте вне подозрений...)

– Не стройте иллюзий, Малоссен, я полицейский и призван охранять общественный порядок от всего, что может его нарушить. Так что эта ваша невиновность...

(Знаю, знаю...)

Буря улеглась так же внезапно, как началась, но небо не прояснилось. Он наливает мне еще кофе, даже не спросив.

– Так. Теперь расскажите мне о Сент-Ивере.

И, кто бы в это поверил, я рассказываю. Я говорю ему все, что знаю, то есть очень немного: о встрече с Кларой, о его планах на будущее своего предприятия, о его упорном нежелании пускать в Шампрон сквозняк современности, о его пребывании в Саммерхиле, в Стенфордском университете, о его разглагольствованиях о бихевиоризме, о психологии поведения, о его знании метода Макаренко, – короче, обо всем, что я от него слышал...

И когда обстановка немного разрядилась, я спрашиваю, есть ли у него какие-нибудь соображения насчет того, что произошло. Ведь это не заключенные, правда? Откуда ему знать. Когда местные жандармы прибыли туда, их взорам открылось то же нелепое зрелище: заключенные, при параде, скучились на центральном дворе, куда их созвал старый охранник Жозеф, прежде чем пойти за Сент-Ивером, который должен был еще раз проинструктировать их насчет предстоящей церемонии. Все были подавлены. По свидетельству начальника жандармерии, многие тихо плакали, некоторые даже рыдали – и это люди, которых приговорили к пожизненному заключению за убийство одного, а иногда и нескольких человек! Конечно, они могли притворяться... вот так, все хором...

Как бы там ни было, с прибытием инспектора Бертолета все покатилось к чертям: этот дикарь сразу начал допрос, прямо там, во дворе, под открытым небом, обращаясь с ними как с нашкодившими малолетками. Бертолет чуть сам там скальп не оставил, жандармов выгнали, и они вынуждены были обратиться за помощью в окружное отделение национальной службы безопасности, находящееся в Этампе. Ребята из НСБ, естественно, без всяких церемоний вломились со своим слезоточивым газом: один снаряд попал как раз в музыкальный инструмент, заключенные разбежались прятаться в стенах тюрьмы, где их и накрыли, труды их порушили, фотографии, отмечающие вехи творческой жизни, посрывали со стен, усыпав обрывками пол, – должно быть, это выглядело как повторная расправа над Сент-Ивером...

Тут Аннелиз призадумался:

– Глупость, Малоссен, глупость... В этом деле у нас две помехи: добродетель вроде вашей и глупость полицейских.