Немцы откатывались, и 4-го октября прикрывающие фланг армии катера Дунайской флотилии без боев вошли в румынский порт Оршова. Было уже темновато, но еще с палубы Тимофей и Сречко углядели – встречают!

– Здравия желаю! – заорал Тимофей, не скрывая радости. – Уже?!

– А чего ж, валяться, когда Белград перед нами? – усмехнулся старший лейтенант Нерода. – Воюем заново.

Усмехался старший лейтенант теперь по-новому: щеку, ближе к шее перечеркивал еще розовый, не особо длинный, но убедительный шрам.

– Хорошо лечат! – цокнул языком югослав. – А шрам – это ничего. Шрам не трусость, шрам девушки прощают.

– Не то слово, – мрачно подтвердил Нерода. – Прямо как в киноактеры записался. Медсестры мимо не проходят. Только чушь это все. Вон полуторка ждет, загружаемся, и к группе. Сроки поджимают, товарищ Земляков бушует и торопит.

Загрузились и попрощались с катерниками очень ускоренно. Наблюдая как закидывают на борт грузовика вслед за ящиками лягуху-миномет, Нерода хмыкнул:

– Тот, значит?

– Он. Мы проверили, исправен, вдруг пригодится, – оправдался Тимофей.

– Ничего не говорю. Я в фашистский характер железа не верю. По нам из него крыли здорово, вполне, может, и обратное воздействие недурно пойдет. Только ты, Тима, про чуткость мин не забывай.

Пока тряслись к пристани и перегружались на обшарпанный местный катерок, старлей рассказывал всякие общие новости. Про нынешнюю ситуацию на фронте, о раненом Бушуеве, который в «общем-целом» оклемался и шлет привет. Потом пересекали реку, пыхтел катер, чужих ушей уже не было и старший лейтенант обрисовал – пока в общих чертах – предстоящее задание.

Особого азарта Тимофей не испытал. Опять в маскарад играть и отдельно от своих ходить не очень-то хотелось. С другой стороны, надо так надо. Да и продумано на этот раз поглубже, чувствуются напряженные усилия штабного товарища Землякова и его начальства.

«Додж» встречал на пристани, довольный возвращением боевых товарищей Норыч Сергеев докатил мигом. База группы располагалась в стоящем на отшибе хуторке.

– Отож, едете, наконец! – закричал Торчок, стоявший на часах в воротах. – Ох, не торопишься ты, Тимотей. Как верно гутарят – с очей долой, с сердцу вон.

– Это чего такое? – насторожился сержант Лавренко.

– Так письма тебе. Аж пара! И еще одно товарищи старший лейтенант со штабу принес, то совсем заблукавшее.

…Разворачивал Тимофей, разворачивал, а треугольник все не поддавался. Потом строчки перед глазами так и прыгали…

Не, вроде всё хорошо. Может, пропустил что?

– Ну? – спросил Сергеев.

Тимофей осознал что все стоят в напряженном молчании и смотрят на него.

– Так это… мальчик, – с трудом пробормотал Тимофей, словно в жизни это странное слово на языке не держал.

Все заржали, а старший лейтенант Земляков возмутился:

– Так чего ты так неуверенно? Девчонку хотел, что ли?

– Да мне… Мне все равно было.

– Товарищ Тимофей стоек, непритязателен и довольствуется малым, как надлежит настоящему гвардейцу! – провозгласил Нерода. – В обморок чуть, правда, не рухнул. Но превозмог. Поздравляем!

Все начали поздравлять и накрывать на стол. Тимофей и правда был как-то не в себе. Отвечал путано – а ведь Торчок и Земляков расспрашивали про обстоятельства – им, знакомым с обитателями Плешки – действительно было интересно. Имело смысл вслух зачитать фрагменты писем – вот тут почему-то и самому стало куда понятнее.

Тимофей, выпив полстакана вина за здоровье новорожденного, вкуса не почувствовал. Дальнейшие возлияния офицеры живо свернули, указав, что хороший чай – тоже отличный напиток. В самом скором времени предстояло работать, до вина дело по окончанию дойдет. Поужинали, Земляков объявил, что молодому отцу сегодня от мытья посуды выдано освобождение, вывел Тимофея во двор и секретно сказал:

– Тут тебе еще одно письмо. Но как бы сформулировать… оно по служебной связи пришло и не совсем письмо, а скорее, телефонограмма. Записывал я впопыхах, и не очень сформулировано. В общем, был удобный случай, и я из штаба армии с твоим батей связался. Застал его в служебном кабинете, что редкость. Повезло…

Земляков пересказал короткий, но такой нужный разговор. Получалось, что Лавренко-старший письма получал, но с катастрофическим опозданием, писал в ответ, но не доходило…

…– Безобразие, конечно. Найти человека на фронте не могут, понимаете ли, – критиковал работу почтовиков Земляков. – Но в данном случае почтарей можно понять – кидает тебя по европам изрядно. Ничего, главное – все живы и здоровы. Вот – даже больше стало на свете мужчин Лавренко.

– Спасибо, товарищ старший лейтенант.

Земляков похлопал по плечу:

– Можно бы и без чинопочитания в такой момент. Ладно, покури пока тут, осмысли. То есть, подыши свежим воздухом и осмысли.

Дунай и линию фронта опергруппа перешла за Земуном.[36] Ниже по течению громыхало и ухало – наши уже штурмовали Белград. А здесь было тихо, темно, немцы даже ракет не пускали, лишь колыхалась стылая речная вода, да из-за ближних домов доносился неясный механический шум. Бойцы оперативной группы вернули плащ-палатки сопровождающим морякам и лодка ушла в речную тьму – низкая, бесшумная и «быстрорастворимая», как выразился старший лейтенант Земляков.

Собственно, он – Земляков – и командовал группой до прибытия на место выполнения задания. Или до боя. Нужно признать, в звании обер-штурмфюрера начальник несколько преобразился: наглость так и перла, нос надменно задран, даже очки появились иные – позолоченные, надо думать, особой германской модности. Впрочем, пятнистая камуфлированная куртка, огромная кобура и изобильно распиханные за поясом и везде где можно, гранаты-колотушки, делали старшего лейтенанта донельзя воинственным и лихим. Остальные члены группы были попроще. На Тимофее и Сречко была довольно отвратительная форма – полу-югославская, полу-власовская: шинели из невнятного буро-коричневого материала, под ней – вроде гимнастерки, но клапаны на карманах «трезубые», старинного, еще австрийского образца, этакая дрянь – с непривычки сразу внутрь кармана и не залезешь-то. Документы соответствующие – рядовые чины Русского охранного корпуса[37]. На пилотках белогвардейские кокарды, шевроны… тьфу, короче. Тут кто бы ни поймал – враз расстреляет. Фрицы шлепнут из мнительности, наши и югославские партизаны – из понятных и определенных чувств. Для убедительности и поддержки элегантного камрада Землякова часть группы была в эсэсовской форме: приданный оперативникам сержант-радист Шелехов немецким языком владел свободно, ему форма шарфюрера вполне подходила, с Неродой было сложнее – «шпрехал» он на траншейном уровне «хенде хоха», посему пришлось театрально маскировать. Способ вызывал сомнения, сам Нерода считал, что «как дурик в кино» выглядит. Тимофею кинофильмов с такими эффектами смотреть не доводилось: старшему лейтенанту забинтовали щеки и шею, испятнали бинт какой-то пахучей мазью, а на лоб прилепили волдырь – этакий, назревший, страшноватый, очень натуральный, но, видимо, из крашенного целлулоида. Как взглянешь, так и вздрогнешь. Фурункулез, вот он, натуральный и однозначный. Понятно, в таком состоянии даже отъявленный эсэсман лишний раз на вопросы отвечать не станет, промычит что-нибудь. Вроде бы, достоверно.

Эффектнее всех выглядел Торчок. Надевать белогвардейскую форму Павло Захарович наотрез отказался, сообщив что его «три раза под оту статью подводили». Несознательный сержант имел суровый отдельный разговор с Земляковым и Неродой, но внушение не повлияло. Но шестой человек в группе нужен был позарез, брать из войсковой разведки было бессмысленно – вводить в курс дела некогда, да и профиль у боевых хлопцев иной. Пришлось временно увольнять Торчка из армии. Гражданскую одежду отыскали, но выглядел в ней Павло Захарович странновато. «Упырь упырем», справедливо отметил Нерода. В пальто и черной шляпе, с затасканным саквояжем, Торчок казался то ли замаскированным мастером пыточных дел, то ли казначеем-ворюгой, который за пачку паршивых рейхсмарок семью продал и в бега пустился. Земляков в отместку за упрямство выдал Захаровичу документы на имя штабс-капитана-гаупатмана Русского охранного корпуса господина Протасова аж 1882 года рождения. Павло Захаровичу пальто и штиблеты действительно порядком прибавили возраста. Торчок посопел, проглотил бранное, и сообщил, что штабс-капитану полагается два «нагана». С оружием проблем не было – Земляков сказал несколько прочувственных слов о жадности и вписал в офицерскую книжку «штабс-капитана» еще один ствол.