15 октября 1944 года 36-я танковая Нижнеднепровская бригада прорвала оборону немцев, прошла центром города и закрепилась на берегу Дуная. Танкисты сдерживали контратаки немцев трое суток. 13-я Новобугская бригада и югославские бойцы прорывались к железнодорожной станции и мосту через Саву. Силами 38-го гвардейского танкового полка был взят Главный вокзал.

Жестокие бои за предмостные укрепления на Саве продолжались четыре дня. Немцы упорно дрались за высотное здание «Албания», гостиницу «Москва», крепость Калемегдан. Эту цитадель над Дунаем на рассвете 20 октября атаковали наши танки и партизаны 1-й Пролетарской дивизии НОАЮ.

Поздним вечером 20 октября 1944 года Белград был окончательно освобожден.

Во всех этих нелегких, но славных событиях сержант Лавренко участия не принимал. В госпитале был Тимофей.

Жизнь ранбольного не то чтобы веселая, зато чистая и размеренная. Многим кажется скучной, но товарищу Лавренко так не показалось. Сначала было больно и процедуры шли мучительные, потом конечность под гипсом вознамерилась зверски чесаться, но Тимофей отвлекался иными делами, поскольку был ходячий, и, в сущности, легкораненый, а так далеко не всем везет.

– Заживет, как на щенке-кобельке, – предсказала остроносая военврач, начальник отделения: – Гуляй в палату, мальчоночка. Повезло – раскололись кости как по заказу – аккуратнее не бывает.

В палате было нудновато: засунули почему-то в почти отдельную, трехместную – сосед, тоже сержант, но авиационный – спал как сурок круглые сутки, еще одна койка стояла пустая. Для начала Тимофей тщательно ознакомился с ситуацией на фронтах, делами тыла и текущим международным положением – о взятии Белграда ничего не писали, поскольку газеты имелись лишь недельной давности. Рука ныла тупо и неустанно, но пальцы слушались, если осторожненько лист газетный придержать или еще что-то легко-тренировочное. Видимо, заживет. Ужас, когда думалось, что руку вообще отчикают, очень даже помнился. Ну, то от шока, последствий контузии и внезапности. Раз миновало, следует оздоравливаться и провести разведку расположения.

Шелехов лежал на первом этаже. К нему не пустили, но Тимофей успокоил горластую нянечку, заверил, что лезть внаглую никуда не собирается, но о состоянии боевого товарища узнать обязан, поскольку то и по-солдатски, и по-божески справедливо. Смирение, вежливость и не особо глубокие, но очевидные! медицинские познания няньке понравились – пояснила что и как, велела заходить попозже, дня через два. Из неприятного: пожалела, что такой сопляк и уже воюет. Тимофей сознавал, что без автомата и формы выглядит младше, но не настолько же?! Ладно, зато глюкозы нянька дала.

Как раз через два дня ранбольного навестили Торчок с Сергеевым. Павло Захарович был мрачен и неразговорчив, сказал лишь, что выбрались и «сдали гадов как положено». Остатки опергруппы завернули к госпиталю проездом, отдали Тимофею форму и телогрейку – что было немаловажно – больничный халат и маячащая по выписке выдача неизбежно жутко застиранной и залатанной формы «пятого срока» ранбольного Лавренко ничуть не радовали. Контрразведчики наказали выздоравливать побыстрее, «отож будут ждать в группу», и укатили.

Там-то жизнь продолжалась, а тут… И писем опять не будет, это пока отправленное Тимофеем уже из госпиталя письмо до Плешки дойдет, да ответ вернется… Писал насчет ранения осторожно, хорошо хоть левую переломило, почерк прежний остался, не так напугает новость. Вообще Стефэ не трусливая и стойкая, но сейчас ее волновать никак нельзя. Нет, нужно как-то организм мобилизовать на скорейшее сращение костей. Тимофей ежедневно уговаривал организм, в воскресенье посмотрел кино «Большая земля» (очень даже ничего фильм, жизненный[41]), одноруко помогал санитаркам, узнавал всякое полезное о хирургии. С одним воронежцем-противотанкистом приноровились шить «в две с половиной руки». Собственную форму подправили – воронежец был опытен, в третий раз в госпиталь попадал, несмотря на распоротое осколком плечо, уговорил на складе свои почти новые шаровары и прочее сохранить, не сдавать по инстанции. Ну, везде живые люди, если подойти как надо, то и суровая кастелянша в положение войдет. Кроме всяких госпитальных премудростей воронежец очень толково рассказывал о борьбе с танками, что тоже было полезно. Тимофей хоть и побывал разок на боевой машине, но всецело осознавал пробелы в знаниях по бронетанковой части.

Через неделю в госпитале обнаружился еще один знакомец. Рассаживались для просмотра кинофильма, а тут шум, базар, «с нижними битыми конечностями в первый ряд, то всем известно!».

– Опять боевую бдительность проявляешь, несправедливости прямиком на месте кладешь? – не без некоторого злорадства поинтересовался Тимофей.

– Ух ты, разведка?! – без обиды восхитился лопоухий минометчик, ухватил за рукав, прытко отшкандыбал на костылях к стене. – Не поверишь, извиниться хотел, совесть так и изгрызала. Дурак был, вот точно дурак. Но сам посуди: рация, нашивки, пилотка на два размера больше! Как тут не заподозрить? Прости окаянного торопыгу, братан. У меня после твоих земляков два зуба шатаются.

Минометчик действительно выглядел покоцаным донельзя, но бодрым. Зацепило его осколками едва ли не последнего выпущенного фрицами по Белграду снаряда, клялся, что «еще недельку передыха, и на батарею сбежит». В сущности, нормальный парень, только слишком торопыга.

Ранбольной Лавренко сделал себе заметку в памяти, что нормальные парни в определенных обстоятельствах бывают еще и поопаснее фрицев. Специфика службы, как любит повторять ученый старший лейтенант Земляков. Нужно делать выводы, стараться улучшать и предугадывать обстановку, использовать обстоятельства и не давать по пустякам ломать себе кости. Имелась мысль у Тимофея, что службу в СМЕРШе нужно продолжать, ведь есть же польза от сержанта Лавренко. Задание, как ни крути, выполнили. Вот старлей Нерода…

О судьбе прикрывавшего отход командира никаких точных вестей не имелось. По здравому размышлению, не так и плохо. Если бы погиб, наверное, знали бы в опергруппе. А так все как-то уклончиво пояснили. Возможно, засекречено. Ну, когда-нибудь узнаем. О задержании гражданки Лизаветы и отходе группы от дома полковника Тимофей постарался изложить в рапорте подробно и правильно, накалякал сразу, как оклемался. Понятно, писать подобные бумаги еще не приходилось, но некоторые формулировки и обороты доводилось слышать от офицеров группы, так что поднатужился и написал. Не все гладко, ну, все ж из госпиталя излагал, дадут снисхождение. Гм, наверное, дадут. Рыже-задержанную старался не выгораживать, но изложил четко и ясно: содействие оказывала, пусть воспитания не советского, но может быть полезна и востребована для дальнейшей работы. Эх, самонадеянно для сержанта, едва ли одобрят, но не пропадать же рыжему человеку из-за малодушия и нерешительности отдельных военнослужащих? Пусть у нее шанс остается.

Рапорт передал особисту госпиталя, тот никаких удивлений не проявил – определенно знал, что подломанного сержанта сюда не из пехоты привезли. Через несколько дней особист зашел проведать, задал несколько дополнительных вопросов. Ничего прямо не сказал, но Тимофей уже слегка умел между слов читать: начальство в общем-целом довольно, рвать и метать пока не думает. Ну и хорошо.

Через день товарищ Лавренко был принят в комсомол. Без всяких формальностей и торжественностей, принесли билет, да поздравили. Тимофей не думал, что станет комсомольцем прямиком в больничных тапочках, но жизнь, она такая.

– Gentleman sat down at the table and picked up a newspaper, – бормотал ранбольной Лавренко, одним глазом подглядывая вучебник. Рука в гипсе удобно устроилась на застланной полотенцем спинке кровати, здоровая рука работала шилом, готовя туфлю к починке. Предмет обуви лежал на разостланной газете – нога у хирургической сестры узкая, мается, бедняга, подобрать новую пару туфель времени нет, а в сапогах неудобно. Как тут не помочь? И не потому, что брови черные вразлет, а чисто по-товарищески и для пользы общего медицинского дела.