— Моя дочь, да, моя дочь… Не твоя! Убирайся. Здесь ничего твоего нет, одна только твоя уродливая рожа.

— Пойдем, папа, пойдем. Съездим туда, куда ты хотел…

Его во что бы то ни стало надо увезти. Лицо его искажается, он упирается ногами в землю, загипнотизированный маслом, все еще капающим, вспыхивающим на угольях, и этой женщиной, чьи крики по-прежнему действуют на него. Наконец он уступает, дает утянуть себя за полу, в которую я вцепилась ногтями, выскакивает вместе со мной на свежий после ливня воздух.

Я и сама не знаю, куда мы идем, — ступаю неуверенно, как по льду. Это ее подмигивание, сухая улыбочка, с какой она в последнюю минуту на меня посмотрела, невыносимо раздражает меня. Ну и хладнокровие! Она ведет себя в точности так, как советовала Жюльена. В эту минуту ее я осуждаю куда больше, чем его. Да, этот человек, к которому она питает отвращение, достоин ненависти, но ей-то он отвратителен не потому, — так как она ничего не знает, — ей он отвратителен по той самой причине, которая мешает мне возненавидеть его, потому что он мой отец. Потому что это так… Ее «разоблачение» меня не пугает — мне от этого ни жарко ни холодно. Даже если вопреки всему это было бы так, все равно это была бы неправда: истинный отец тот, кого признал ребенок. Невзирая на законы, отцами являются те, кто признан детьми, и доказательством тому служит не кровь, а теплота чувств. К тому же меня на этот счет постараются успокоить.

— Да ведь это неправда, — бормочет папа. — До свадебной ночи твоя мать была еще… — Какое-то глупое целомудрие мешает ему вымолвить нужное слово. Он ищет, чем бы его заменить, и находит чудесную формулу: — …была еще как ты, Селина.

Стоп. Он берет меня за руку и вынуждает остановиться перед ювелирной лавкой, а вернее, развалом Сигизмунда-младшего, который продает также антиквариат и держит прилавок с ювелирными изделиями. Папа трясет дверь за ручку — в принципе она закрыта до двух часов, — и Сигизмунд, появившись из глубины, открывает дверь, как открыл бы ее любому постучавшемуся клиенту.

— Подожди меня здесь.

Это не внезапная причуда, а заранее обдуманная операция. Сквозь стекло витрины я вижу, как папа достает из кармана пачку банкнот, врученную ему Люка, добавляет к ней еще несколько бумажек, вынутых из кошелька, и вручает все Сигизмунду, который дает ему взамен маленький пакетик. Выйдя на улицу, папа сует его мне в руку.

— Это к твоему семнадцатилетию, — говорит он. — Меня тут ведь уже не будет… А теперь пошли назад.

Голос его дрожит. Мне же хочется узнать не столько, что скрывается под тонкой шелковистой бумагой, сколько то, что таит в себе эта фраза. Но он ничего не добавляет. Да знает ли он сам, что хотел сказать? Тем не менее я разворачиваю пакетик, такой маленький и одновременно тяжелый, и смотрю на содержимое раскрыв рот… Что?! Это же несерьезно. Передо мной золотые часы с золотым браслетом — таких в нашей семье ни у кого еще не было: ведь для нас деньги — это святыня, и такой подарок в еще большей мере, чем пожары, служит доказательством опасного помутнения рассудка. Вот оно, сверкающее доказательство, и я часто-часто моргаю, чтобы прогнать влагу из глаз! В который раз я не нахожу слов, чтобы его отблагодарить. Хочу поцеловать его, но он легонько меня отталкивает. За несколько секунд лицо его словно окаменело. И мне не нравится, как он прерывисто дышит. Как сжал кулаки. Как остекленели его глаза. Он приоткрывает перекошенный рот и хрипло произносит:

— Селина, Селина, она ненавидит меня потому, что я чудовище. Но я стал чудовищем потому, что она меня ненавидит.

Ноги не держат его, и он хватается за мое плечо. И так и идет до дома, держась за меня. Но лишь только мы переступаем порог, он сразу меня отпускает и уходит в свой кабинет, где до самого вечера разбирает, комкает и рвет бумаги. А я, полная неприязни и ожесточения, вхожу в большую комнату.

— Ну? — обращается ко мне мать, которая сидит и спокойно ест. — Чего ему от тебя было надо?

Сверкающие часы с браслетом отвечают вместо меня. Ошеломленная, мамаша Колю хватает меня за руку.

— Он рехнулся, — говорит она. — Это же стоит по меньшей мере… — Цифра настолько огромна, что она не в состоянии ее произнести. — Он сумасшедший, — повторяет она, вся во власти этой мысли, так что даже забывает, что я еще не обедала.

Лицо у нее становится отсутствующим, она всецело погружена в себя, как это бывает с людьми, которых точит какая-то мысль и они пытаются добраться до сути вещей. Хотя меня и гложет тревога, я все же радуюсь подарку, поворачиваю руку так и этак, смотрю, как сверкает мой браслет. Сколько же он стоит? Я знаю. Он стоит двенадцать ульев. И от I до XII они все двенадцать часов будут указывать на тот или иной час, как в саду показывали бы на ульи. И тысячи секунд, как рои пчел, всю жизнь будут проходить у меня перед глазами. Как точно ты все предусмотрел, папочка, в твоем безумии! Теперь твой мед всегда будет жить.

Две таблетки — ему, две — мне: я считала, что этого достаточно для спокойного сна, и в самом деле погрузилась в сон без снов — у нас в таких случаях говорят: «Глаза точно глиной замазало», — из которого меня вытащила сирена. Не без труда — еще минут пять я пребывала между кошмаром и реальностью. Но сирена впивалась своими зубьями в ночь, вгрызаясь в нее, точно пила в бревно черного дерева. Внезапно она словно разрезает меня надвое… Никого слева, никого справа. Но дверь широко раскрыта, в большой комнате — свет, и я вижу в зеркале мать, которая, всунув ноги в ночные туфли, осторожно подбирается к окну. Матрас, словно ракетка-мяч, подбрасывает меня, и, босая, в развевающейся рубашке и с развевающимися волосами, я выбегаю в большую комнату с криком:

— Где папа? Где папа?

— Не сходи с ума, — говорит мать, приподнимая занавеску. — Он уже с добрый час как уехал в Луру.

— В Луру! Почему в Луру?

Круглый лик стенных часов смотрит на меня своими двумя дырочками для завода. Стрелка приближается к II. А я легла в девять, измученная, с головной болью, в висках так и стучало, — возложив все надежды на гарденал. Какая наивность! Дорого я заплачу за то время, пока стрелка часов прошла полкруга по циферблату.

— Я только было встала, — не спеша поясняет мамаша Колю. — В Луру — большой пожар, оттуда звонили, просили о помощи. Прибежал Раленг, поднял твоего отца с постели, и они около половины первого вместе ушли. В этот момент как раз и завыла сирена, но ты ничего не слышала, спала как сурок.

Я чуть-чуть успокоилась. Значит, Раленг поднял отца с постели… и речь шла о пожаре далеко, в Луру. Ведь бывают же пожары от естественных причин, и отец не раз отправлялся в соседнюю общину помочь, меня ведь это ничуть не волновало. Я даже подумала: «В определенном смысле он потешит себя, а зла никому не причинит». Но нет, нет, слишком много тут совпадений, да и сирена все ревет.

— Им, что же, нужны еще люди? Интересно, почему все снова-то началось. Слышишь, какой стоит топот?.. Да ты-то куда?

Топот! Я услышала даже крики. Тревога возвращалась с удесятеренной силой. С девяти до двенадцати много можно сделать и, в частности, проделать путь туда и обратно — между Сен-Ле и Луру. Да и в комнате лежало доказательство — два белых пятнышка на полу, две раскрошившихся таблетки. Я была сражена собственным же оружием! Он ведь их положил в рот, эти таблетки, прежде чем выпить залпом стакан воды у меня на глазах. Но он их сунул под верхнюю губу или подальше за щеку и проглотил только воду, а когда эта дурочка Селина ушла к себе, он их просто выплюнул, и все. Не раздумывая, я вылетела на улицу как была — в ночной рубашке и босиком. Второе доказательство, доказательство решающее — это велосипед, стоящий у стены, покрытый свежей грязью. К тому же в конце улицы, где одна за другой хлопали двери, кто-то кричал:

— Провели нас… Провели! Вся команда в Луру, а горит-то у нас.

Я отскочила назад и очутилась в объятиях заинтригованной мамаши.