Бутвилль был в свое время королем мира фехтования. У него в доме имелся огромный зал, где стояло великое множество оружия, как тупого, так и острого, с которым можно было практиковаться; не было недостатка и в освежительных напитках для гостей — хозяин был гостеприимен. В этом зале каждое утро собиралась молодежь, raffines d'honneur [42], как им нравилось себя называть, чтобы пофехтовать или предаться менее невинным занятиям. В эпоху рапиры учебные шпаги уже были, хотя, похоже, большинству театральных режиссеров об этом неизвестно, поскольку они неизменно заставляют бедных Гамлета и Лаэрта выходить на бой с современными фехтовальными шпагами, которые отражают как по внешнему виду, так и по манере боя оружие, появившееся через много лет после смерти Шекспира. Впрочем, раз публика их за это не освистывает, то будем считать, что это не важно. В общем, учебные шпаги, украшавшие стены фехтовального зала Бутвилля, соответствовали рапире, рисунок типичного образца которой мы уже приводили.

Описанием подвигов месье де Бутвилля на поле чести можно было бы занять целую книгу, так что мы упомянем лишь один-два из произошедших ближе к концу его карьеры. В одном случае он поссорился с графом де Пон-Жибо; дело было в храме на Пасху, но Бутвилль не постеснялся прервать молитву графа и вытащить его на улицу драться. Пон-Жибо в результате остался жив, но только для того, чтобы два года спустя пасть от руки князя де Шале. В 1626 году Бутвиллю вновь сопутствовал успех в поединке, на этот раз с графом де Ториньи, которого он убил; эта победа немало поспособствовала в дальнейшем краху Бутвилля.

Да, несчастьем обернулся для месье де Бутвилля столь полный успех в бою с Ториньи, поскольку этот успех нажил ему непримиримого врага в лице маркиза де Беврона, близкого родственника убитого, который поклялся отмстить. Договориться с Бутвиллем о дуэли было делом непростым, поскольку его похождения обеспечили ему такое количество врагов и изданных лично против него декретов парламента, что Франция стала для него страной, где объявляться стало небезопасно. Однако назначить дуэль все же удалось; для этого обоим пришлось выехать в Брюссель, где они и могли спокойно подраться. Правда, Ришелье все же удалось пронюхать об их договоренности, и Людовик XIII написал эрцгерцогине, суверену Нижних Земель, с просьбой воспрепятствовать двум его подданным перерезать друг другу глотки на территории ее доминиона, каковую просьбу принцесса, питая к кровопролитию свойственное женщинам отвращение, с охотой приняла и приказала маркизу де Спиноле урезонить обоих. Добрый маркиз тут же смекнул пригласить их к себе на обед, а когда хорошее вино приведет их в добродушное расположение, тут-то и уговорить их помириться. Роль хозяина маркиз выполнил великолепно и даже упросил их прийти к внешнему примирению; но во время объятий Беврон, улучив момент, шепнул Бутвиллю на ухо:

— Не забывайте, я должен вам за бедного Ториньи; я не успокоюсь, пока мы не встретимся со шпагами в руках.

В Брюсселе теперь Бутвилль драться не может, потому что дал слово эрцгерцогине. Он просит ее также замолвить за него словечко перед Людовиком, чтобы тот разрешил ему вернуться во Францию. Король скрепя сердце обещает не преследовать Бутвилля в своей стране, но предупреждает, чтобы тот не смел ни при каких обстоятельствах являться ко двору.

Маркиз де Беврон, на которого опала не распространяется, немедленно возвращается в Париж, откуда пишет одно за другим письма Бутвиллю с требованием все же назначить где-нибудь место и время поединка. Последний в итоге приезжает в Париж и заявляется непосредственно к Беврону домой. Тот рад визиту, но, не желая втягивать в это дело никого из своих друзей, предлагает выяснить отношения один на один. Бутвилль отвечает на это:

— Вы поступайте как хотите, но со мной двое друзей, и они ждут не дождутся, чтобы обнажить против кого-нибудь свои шпаги, так что, если вы явитесь один, вам придется драться против троих.

Встреча назначена на следующий день, на три часа пополудни, поскольку Бутвилль настаивал на том, чтобы бой состоялся, по его словам, au grand soleil [43], и, более того, руководствуясь своей гордыней, он потребовал, чтобы дуэльной площадкой послужила сама площадь Плас-Рояль. Секундантами Бутвилля были граф де Росмаде де Шапель, приходившийся ему родственником и постоянным спутником во всех приключениях, и некий сир де ла Берт, а Беврон привел с собой своего эсквайра по имени Шоке и маркиза де Бюсси д'Амбуаза, знаменитого своим искусным обращением с оружием. Он вообще-то был в тот момент болен, но ради друга согласился подняться с больничного одра.

Дуэлянты разделись и приготовились драться. Бутвилль и Беврон так яростно набрасываются друг на друга, что быстро сходятся в ближнем бою, где длинные рапиры уже бесполезны. Шпаги отброшены, и соперники, взяв друг друга в захват, пытаются пустить в ход кинжалы; будучи равными по уровню, они взаимно приводят друг друга в столь плачевное состояние, что оба просят о пощаде, и на этом их поединок приходит к концу. Тем временем Бюсси сошелся с Росмаде, но он слишком ослаблен болезнью и совершенно не в форме для серьезного боя, поэтому вскоре пропускает удар, который пробивает ему яремную вену. Его относят в дом графа де Можирона, где вскоре он испускает дух без единого слова. Ла Берт тоже ранен, и его уносят в гостиницу «Майен», а Беврон и Шоке сразу же садятся в карету и уносятся в сторону Англии, где в итоге и скрываются. Бутвилль с Росмаде ведут себя после боя спокойнее — они сначала отправляются к цирюльнику по имени Гильеман, где приводят себя в порядок, а заодно получают совет как можно быстрее уносить ноги, потому что король сейчас здесь, в Париже. Они отвечают, что прекрасно знали об этом еще до начала схватки, и, окончательно придя в чувство, следуют далее в гостиницу «Майен», чтобы узнать о самочувствии ла Берта, и только после этого садятся в седла и неторопливо отправляются в сторону Мё. До Витри они добираются без приключений, а затем происходит событие, которому суждено было перечеркнуть все их планы. Только-только успел несчастный Бюсси испустить дух, как его сестра, мадам де Месме, отправила двоих из числа своих доверенных людей, чтобы те приняли власть над замками и землями убитого маркиза, пока не подсуетилась его тетя, графиня де Виньори, и не потребовала свою долю наследства. Прибыв в Мё, эти двое услышали о том, что тут только что проехали еще два всадника, — и тут же припустили в погоню, решив, что то были эмиссары графини, а догнав преследуемых, узнали в них убийц. Тогда они обогнали эту пару и отправились к провосту известить его о том, что один из этих двоих убил маркиза де Бюсси, правителя этих земель. Провост приказал арестовать Бутвилля и Росмаде, которые к тому времени остановились в трактире, отужинали и спокойно легли спать. Их отвезли в Париж и заточили в Бастилию. Разъяренный столь явным презрением к своим указам, король потребовал немедленного суда, и после официального приговора оба покинули этот мир 22 июня 1627 года, не на поле боя от шпаги врага, а бесславно на эшафоте от лезвия палача.

Как мы только что узнали, Бутвилль и Росмаде отправил на тот свет меч палача — более стремительное и верное оружие, чем то, о котором мы уже столько рассказали — меч-эсток рыцарей и рапира миньонов. Предназначением этого меча было исключительно обезглавливание, и сконструирован он был таким образом, чтобы свое предназначение выполнять быстро и четко. Это был тяжелый меч с лезвием примерно тридцать три дюйма в длину и два с половиной — в ширину, обоюдоострый и остро заточенный, но лишенный острия; гарда его представляла собой простую крестовину, а рукоять была достаточно велика, чтобы им можно было орудовать двумя руками, хотя и не такая большая, как у боевого двуручного меча; тяжелый хвостовик делал всю конструкцию сбалансированной. Вот таким был инструмент палача. А что же тот, кто орудовал им? Об образе жизни таких людей, как общественной, так и частной, мы много можем узнать из мемуаров семьи Сансон, которые на протяжении семи поколений были наследными французскими палачами. Первого из них — Шарля Сансона де Лонгваля, благородного человека по рождению, некие обстоятельства заставили жениться на Маргарите Жуане, единственной дочери руанского палача, а поскольку сыновей у мэтра Жуане не было, по закону унаследовать ремесло после его смерти пришлось зятю. Это была единственная королевская служба, с которой не было связано никакой чести. Да, на несение этой службы действительно выдавалась грамота, но эти документы никогда не вручались получателю из рук в руки — их бросали на стол и велели забирать.