Увы, это было только иллюзией. И убежать от действительности можно было только в Небытие. Дождавшись, пока пламя разгорающегося пожара доберется и до моего убежища.

Нет, страшно мне не было – да, все усиливающееся гудение пламени, звонкие щелчки прогорающих досок и звон лопающейся от жара посуды, доносящиеся через дверь, были предвестниками смерти. Но такой конец жизни давал надежду на последующее Посмертие. А заклание на алтаре Двуликого – нет. Поэтому я почти безостановочно прикладывалась к найденному у стойки кувшину с вином, мысленно благодаря Вседержителя за ниспосланную им Благодать. И стараясь не думать о том, что творится во дворе постоялого двора.

Последнее получалось из рук вон плохо: душераздирающие крики, изредка заглушающие гудение буйствующего пламени, возвращали меня в прошлое. Заставляли переосмысливать пережитое. И наталкивали на неожиданные выводы:

На лице Теобальда блуждает мечтательная улыбка, а глаза блестят огнем далеких пожарищ. Он выхватывает из ножен кинжал и воинственно вскидывает его над головой:

– Я – мужчина! И совсем скоро пойду в свой первый поход.

Завидую черной завистью. Ибо он – пойдет. А я, женщина, буду месяцами ждать его возвращения, стоя на крыше надвратной башни или сидя в своей светлице с пяльцами и иглой. И никогда не услышу боевого клича мчащейся в атаку конницы, не увижу королевского штандарта, реющего над стеной взятого на меч города, и не почувствую сладости вина из подвалов поверженного врага.

– Ты только послушай! – еле слышно шепчет он, прислушиваясь к очередному тосту графа Рендалла. – Они творили, что хотели, целых трое суток!

Заглядываю в щель между гобеленом и стеной, смотрю на красное, покрытое капельками пота лицо одного из самых известных военачальников королевства и пытаюсь представить, каково это – целых три дня и три ночи делать все, что заблагорассудится.

– …Я взял ее прямо на подоконнике ее собственной спальни! – гогочет его светлость граф Грасс. – Вы бы слышали, как она орала…

Отец ухмыляется. Остальные гости – тоже. А Герта, подливающая вина барону д’Ож, почему-то морщится.

Это замечаю не только я – Тео фыркает, задирает подбородок и кривит губы в презрительной гримасе:

– Вот дурища-то!

Герта – добрая. Она целых два раза дарила мне леденцы из кленового сахара. Поэтому мне становится ее жалко, и я за нее вступаюсь:

– Она просто не понимает.

Герта понимала. Гораздо больше, чем я, для которой слово «взял» означало «на руки». И знала, что «право победителя», о котором так красиво рассуждали отец и его гости, – это самое обычное насилие.

– Как говорят в народе, чей меч, того и воля, – постукивая пальцами правой руки по подлокотнику кресла, говорит отец. – То есть чем лучше ты работаешь мечом, тем меньше тех, кто может диктовать тебе свою волю.

– И тем больше тех, кому ее диктуешь ты, – поддакивает ему Теобальд. Потом грозно хмурит брови, выдвигает вперед подбородок и басит: – Первое, что я сделаю, когда вырасту, – это захвачу Норред.

– Почему именно его?

– Название нравится, – подумав, признается брат. – Вот и захвачу.

Отец приподнимает бровь и… ехидно усмехается:

– Что ж, не самая худшая причина! Ибо…

– …кто сильнее – тот и прав! – хихикает Тео. – А раз сильнее – я, значит, буду делать то, что хочу.

«Кто сильнее – тот и прав», – думала я, прислушиваясь к происходящему во дворе. – Поэтому-то оранжевые и творят, что хотят. Прямо тут, в Вейнаре. И плевать хотят на закон, короля и заветы Вседержителя.

Когда входная дверь начала ощутимо темнеть и обугливаться, а в узенькую щелочку под ней начали заглядывать языки пламени, вино в кувшине неожиданно закончилось.

Перевернув кувшин над кружкой и с тоской глядя на последние рубиновые капельки, срывающиеся в короткий полет, я вдруг обратила внимание, что не слышу ни криков, ни звона стали. И осенила себя знаком животворящего круга в благодарность за избавление от Бездушного.

Увы, Вседержитель смотрел не на меня, так как буквально через пару мгновений входная дверь разлетелась вдребезги, и передо мной предстал Кром Меченый собственной персоной.

Время остановилось. Я ошеломленно смотрела на слугу Бога-Отступника, залитого кровью, как забойщик скота на бойне, на иссеченный нагрудник и разодранные на бедрах штаны, а он – смотрел на меня. И улыбался! Не замечая, как бушующее в коридоре пламя лижет его волосы и превратившийся в лохмотья плащ!!!

Рука сама собой начертала отвращающий знак, и время продолжило свой бег. Раза в два быстрее, чем надо: метнувшись ко мне, Кром вцепился мне в лицо окровавленными ручищами, уставился в глаза безумным взглядом и… улыбнулся:

– Ларка, я успел!

Потом сорвал с себя плащ, набросил его мне на голову, сгреб в охапку и еле слышно выдохнул:

– Чтобы не обожгло…

«Ларка – это кто?» – запоздало подумала я. И закусила губу, чтобы удержать на месте желудок: от Меченого тошнотворно разило кровью, нечистотами, жженым волосом и чем-то еще. Ничуть не менее гадким.

Одна из многочисленных дыр плаща оказалась напротив моего правого глаза. Я припала к ней и увидела сплошную стену из пламени, стоящую между нами и белым залом.

Нет, пламя не стояло. Оно двигалось! К нам навстречу. И в его извивах я вдруг увидела ухмыляющееся лицо Двуликого!!!

– С-с-стой… Вс-с-се равно не уйдеш-ш-шь, – зашипело оно, а потом прыгнуло ко мне. И я, зажмурившись, изо всех сил вжалась лицом в широченную грудь Бездушного…

– Приведу лошадей… Жди… – пробормотал Кром, опустил меня на что-то твердое и выпутал из плаща.

Я криво усмехнулась, кивнула и забыла про его существование: в паре шагов от меня, на охапке сена, сброшенной со стоящей рядом телеги, лежала девчушка лиственей двенадцати.

Разодранное платье, исцарапанные и покрытые черными пятнами бедра, бесстыже выставленная на всеобщее обозрение грудь. И мертвый, лишенный всякого намека на мысль, взгляд.

По ее щекам текли слезы, а худенькие плечи содрогались от рыданий.

– Че ревешь, дуреха? – раздраженно спросила у нее скрюченная старуха, деловито обшаривающая тела оранжевых. – Такова наша бабья доля…

Девчушка не отреагировала. Тогда старуха помянула Двуликого, подскочила к девчушке и залепила ей увесистую пощечину:

– Уймись, тебя ж просто ссильничали! А могли и убить.

– Лучше б убили.

– Тьфу на тебя, малахольная! – заверещала старуха. – Мечтать о смерти – грех!!!

«Мечтать о смерти – грех, – повторила я. Потом покосилась на Крома, деловито седлающего лошадей, и криво усмехнулась: – И убивать – тоже. Тогда что же мне делать?»

«Волки опасны только зимой. Когда им не хватает еды…» – подумала я, невесть в который раз пытаясь заставить свою кобылку двигаться хоть немного быстрее. Потом посмотрела на пятна крови на одежде Меченого, едущего передо мной, и вспомнила, что хищники чуют ее запах за много перестрелов. И способны сутками преследовать слабеющую жертву.

«Они преследуют ЕГО!!! – мысленно воскликнула я и аж подпрыгнула в седле. – Значит, если я тихонечко сверну в сторону, то стая продолжит двигаться за ним!!!»

Мысль казалась здравой несколько мгновений. А потом я сообразила, что волки чуют не только кровь, но и слабость. И не только нашу, но и наших лошадей. Значит, стая может и разделиться. И тогда мне будет суждено умереть от их клыков.

Представив себе такой конец, я задохнулась от понимания: Вседержитель испытывал меня на прочность, раз за разом подсовывая мне возможность выбора между потерей души и какой-нибудь ужасной смертью!

«Чем сильнее избранник Бога-Отца, тем сложнее испытания, которые ему приходится пройти по дороге к господу… – вспомнила я слова покойного брата Димитрия. – Если избранник остается тверд в своих убеждениях, то ему даруется Божественное Благословение. Если же нет – он становится Отверженным…»