Насест давно скрылся за спиной, а баронесса никак не могла отойти от полученных впечатлений – то и дело поворачивалась назад, пытаясь углядеть край процессии, следовавшей за телегой.

Я тоже оглядывался. Хоть и по другой причине: мне не нравились взгляды, которыми нас проводили стражники, сопровождавшие телегу: в них был какой-то нездоровый интерес. И что-то вроде обещания…

– Брат во Свете не мог ссильничать ребенка! – внезапно воскликнула леди Мэйнария. – Не мог, ведь насилие – смертный грех!!!

Я вспомнил Атерн, мордастое создание, оравшее «Это Бездушный! Убейте его, убейте!» и криво усмехнулся: убийство тоже было смертным грехом. Однако тот монах его не чурался.

– Ты не понимаешь! – увидев мою усмешку, возмущенно воскликнула баронесса. – То, во что ты веришь с самого детства, врастает в плоть и кровь! Значит, это – какая-то ошибка!!!

– Особое судопроизводство никто не отменял… – буркнул я. – Без неопровержимых доказательств его бы не казнили…

«И с доказательствами – тоже! – вдруг сообразил я. – Чтобы не бросать тень на Бога-Отца, его бы тихонько удавили. А чтобы успокоить народ, на Лобное место выволокли бы кого-нибудь другого. Взявшего на себя его вину во время тесного общения с палачами».

Мысль была здравой, поэтому я, невидящим взглядом уставившись на конское яблоко, валяющееся посередине колеи, почесал затылок: получалось, что приговор этому монаху был следствием изменения отношения короля к Ордену Вседержителя!

– Ну да… Наверное… – подумав о том, что я сказал, расстроенно вздохнула баронесса и замолчала.

На перекрестке Житной и Кривой мы наткнулись на патруль – на коренастого черноволосого десятника, с легкостью поигрывающего тяжеленным фальшионом[136], и пять стражников с алебардами.

– Стоя-а-ать!!! – увидев рядом со мной девушку, рыкнул десятник и поудобнее перехватил рукоять меча. – Ку-у-уда девку волочешь, Нелюдь?

Сначала я хотел промолчать, но потом вспомнил про новые веяния в отношении к Орденам и ответил:

– В какую-нибудь лавку. Одевать…

Видимо, десятнику еще не приходилось видеть разговаривающих слуг Бога-Отступника, так как он растерянно захлопал глазами и неуверенно оглянулся на своих подчиненных.

Стражники таких тоже не встречали, поэтому несколько долгих-предолгих мгновений пытались понять, как надо расценивать мое поведение.

Первым отошел белобрысый мальчишка, по моим ощущениям, только-только получивший свою нашивку[137]:

– Да она вродь уже одета.

– Одежка поистрепалась. Вот я и попросила брата сводить меня в какую-нибудь лавку… – двумя руками вцепившись в мой локоть и глядя в землю, робко сказала леди Мэйнария.

– Ха-а-ароший у тебя братец… – обалдело промямлил парнишка и сдвинул шлем на затылок.

– Ну, мы можем идти? – дождавшись, пока придет в себя и десятник, поинтересовался я. Стараясь не думать о том, что именно сказала баронесса.

Тот кивнул, потом зачем-то нахмурил брови и повернулся к своим подчиненным:

– Ну, че встали? Па-а-адабрали челюсти и вперед!

Те захлопнули раззявленные рты и, не сводя с нас изумленных взглядов, двинулись в направлении рынка. А мы, соответственно, к Белому ряду.

А когда их шаги затихли в отдалении, ее милость обогнала меня на шаг и виновато заглянула в глаза:

– Ты прости, что я назвала тебя братом, ладно? Просто в этих тряпках я похожа на кого угодно, только не на дворянку. А проблемы со стражей нам сейчас ни к чему.

– Купец А-а-арсен… Та-а-ак… Па-а-а прозвищу? – Писарь оторвал взгляд от листа пергамента и уставился на стоящего перед ним мужчину: – Ну, как тя кличут-то?

– Пятном, ваш-мл-сть!

– Пя-я-ятно… – повторил писарь, почесал кончик носа и, смешно шевеля губами в такт движению кончика пера, вывел в подорожной еще и прозвище. Потом полюбовался на дело своих рук и спросил: – Ну, и зачем те-е-е в Аверон?

Купец непонимающе покосился на стражников, только что закончивших досматривать его возы, и захлопал ресницами:

– Дык, торговать, ваша милость! Грят, что таперича хлеба в столице и с собаками не сыщешь. Вот я и…

Писарь жестом заставил его заткнуться и снова склонился над пергаментом:

– Па-а-а та-а-арговым делам…

– С ним два приказчика и восемь душ охраны, – устало буркнул десятник. – Все восемь – наши, гильдейские. Кожу[138] я уже проверил – она в порядке.

– С ни-и-им дэ-эва-а-а прика-а-азчика и…

– Пошлину уже заплатили, – не дожидаясь, пока писарь допишет очередное предложение, рыкнул мытарь и раздраженно швырнул полученные монеты в стоящий у его ног сундучок.

– За-а-а-плачено спа-а-ална…

Закончив с Арсеном Пятном, писарь посмотрел на очередь и наткнулся взглядом на Крома.

– Бездушный, – выдохнул он и торопливо изобразил перед собой отвращающий знак. – Ты что, в город?

Меченый кивнул.

– А… знак Бога-Отступника есть?

Кром снова кивнул и достал из-за пазухи медальон.

Писарь, видимо, растерялся. Так как вместо того чтобы продолжить задавать вопросы, захлопал ресницами и зачем-то начал перекладывать уже исписанные листы пергамента.

Так продолжалось минуты полторы, а потом он, наконец, справился с растерянностью:

– Э-э-э… Щур, проверь!

Воин, стоящий рядом с деревянными козлами, перегораживающими въезд в город, кивнул и без особого страха осмотрел медальон:

– Настоящий.

Писарь поморщился и угрюмо вздохнул:

– Жаль… А в город тебе зачем, прости меня Вседержитель?

– Сопровождаю… вот… – буркнул Кром и снова превратился в статую.

– Нет, чтобы назвать меня сестрой? – еле слышно шепнула ему я. И ошарашенно прикусила себе язык: услышав эти слова, Меченый потемнел взглядом, рыкнул что-то невразумительное, закрыл глаза и сжал пальцы на Посохе Тьмы. Так, что они побелели!

Стражник, в этот момент смотревший ему в глаза, отшатнулся и, выронив алебарду, принялся раз за разом чертить отвращающий знак!

Писарь взгляда не заметил. Поэтому удивленно спросил:

– Сопровождаешь? Кого?

Кром, не открывая глаз, кивнул в мою сторону.

В это время ожил десятник: проводив взглядом упавшую алебарду, он изменился в лице, метнулся к ближайшему стражнику и выхватил у него из рук изготовленный к стрельбе арбалет:

– Замри и не двигайся!!! А ты, девка, отойди в сторону и иди к нам…

«Надо же, и тут меня спасают…» – мысленно усмехнулась я, выпустила из рук поводья купленной в Увераше кобылки и послушно шагнула вперед… – Сначала в сторону!!! – взвыл десятник и сместился вправо, чтобы я случайно не заслонила собой Крома и, если что, не помешала выстрелить.

Я кивнула, добралась до столика писаря по широкой дуге, сделала испуганное лицо, поклонилась и затараторила:

– Ваша милость, я – Дайна, дочь лекаря Давера Бочонка из Атерна. Перед мятежом тятя уехал в Аверон и не вернулся. Я за него испугалась и поехала его искать… Около Вересайки меня хотели ограбить и… ну… это… о-о-обидеть… ну… как женщину…

– Ссильничать, что ли? – нахмурился десятник. – Кто?

– Кажется, лесовики… Двое их… Было… – опустив взгляд и поежившись, словно вспомнив что-то очень неприятное, призналась я. – А Меченый… э-э-э… спас… меня… и предложил проводить до Аверона…

– Прям вот так взял и предложил? – нехорошо прищурился воин.

Запоздало сообразив, что Бездушные обычно молчат, я мысленно обозвала себя дурой и виновато потупила взгляд:

– Ну-у-у… нет, ваша милость! Тогда… Ну, когда меня чуть не… э-э-э… а он меня спас, я очень испугалась… И упала ему в ноги… Поплакала… Ну, он и согласился…

– Руки! – рыкнул десятник, не отводя взгляда от Крома.

Я вздрогнула:

– Ч-что?