Подумал, усмехнулся и снова встал: Голова был прав. А хорошую разминку надо было начинать с пальцев ног.

Скинул сапоги, поставил ноги на ширину плеч и принялся по очереди вкручивать стопы[130] в пол.

Привычная, выполненная не одну сотню раз последовательность движений быстро настроила меня на нужный лад, и к моменту, когда я добрался до плеч, сознание балансировало на грани того самого состояния, которое Роланд называл Ощущением Пустоты: я чувствовал не только свое тело, но и все окружающее пространство.

Разогрел плечи, потом шею, несколько мгновений стоял неподвижно, потом полуприкрыл глаза и неторопливо перетек в стойку лучника, начиная танец[131] Ветра.

Короткое, почти незаметное движение левой руки, в реальном бою сместившее бы летящий в лицо кулак на ладонь в сторону, не вызвало и тени неприятных ощущений. Удар правым кулаком в горло воображаемого противника и последующая подсечка – тоже!

«Здорово…» – отрешенно отметил я и… заставил себя сохранять тот же неспешный ритм: разогретое тело требовало движения. Причем быстрого и в полную силу…

Захват за срамное место, рывок на себя с одновременным ударом пальцами другой руки в глаза получились ничуть не хуже, чем до ранения. И уход от удара противника, атакующего со спины, – тоже. Поэтому последнее дуновение[132] – заход за спину и удар, перебивающий ему позвоночник, – я чуть было не выполнил в полную силу.

Увы, выдох, заменивший привычный полурев, полукрик, тоже получился громковат: ее милость, мирно спавшая все время, пока я разминался, испуганно вылетела из-под одеяла и в мгновение ока вжалась спиной в изголовье кровати.

Рыжее облако волос, широко раскрытые глаза, закушенная губа и прижатые к груди руки выглядели настолько забавно, что я прервал первое дуновение танца Воды и опустил сжатые кулаки.

– А-а-а, тренируешься? – оглядев меня с ног до головы, облегченно выдохнула она и виновато улыбнулась: – А мне тут приснилось, что к нам ворвались оранжевые…

Я неопределенно повел рукой, показывая, что кроме нас в комнате никого нет, и… изо всех сил сжал зубы, чтобы не застонать: леди Мэйнария сонно зевнула и, смутившись, совершенно по-Ларкиному спрятала лицо в ладонях!

Перед моим внутренним взором появилась картинка из далекого прошлого:

– Почему ты прячешь лицо, когда зеваешь? – запрыгнув на постель сестры и пытаясь заставить ее опустить руки, обиженно спрашиваю я.

Ларка растопыривает пальцы, хитро смотрит на меня и притворно вздыхает:

– В эти моменты я бываю некрасивой…

– Ты красивая! Всегда-всегда… – восклицаю я, тут же оказываюсь в ее объятиях, зарываюсь носом в ее огненно-рыжую гриву и чихаю: – Только, знаешь, волосы у тебя уж-ж-жасно щекотные…

Пальцы баронессы, прижатые к лицу, растопырились. Но вместо нежности и любви во взгляде появился… страх:

– Что-то не так? Н-на тебе лица нет!!!

– И не было никогда… – потерев шрам на щеке, угрюмо буркнул я, повернулся к ней спиной и вцепился в лежащую на столе нижнюю рубашку.

За спиной скрипнула кровать, потом по полу прошлепали босые ноги, и… спину обожгло прикосновение! Я вздрогнул, как от удара: оно было… ласковым! А руки баронессы – теплыми и нежными, как у Ларки!!!

– Кро-о-ом? Прости, я сказала глупость, – виновато выдохнула она мне в спину. – Кстати, мой папа говорил, что шрамы воина – это украшение. И свидетельство его доблести. А ты – воин. Настоящий…

Я сглотнул подступивший к горлу комок, закрыл глаза и глухо пробормотал:

– Этих украшений у меня много.

– Вот и замечательно! Я буду гордиться, а остальные пусть завидуют.

Рука леди Мэйнарии касалась моей спины буквально несколько мгновений. А потом отдернулась.

«Ну вот, сообразила, что касается черного. Или Бездушного…» – подумал я и удивился: эта мысль почему-то дышала горечью!

Но разобраться с причиной этого ощущения мне не дали: за спиной раздалось смущенное сопение:

– Ой, на кого я похожа… – А потом мольба: – Только не поворачивайся пока, ладно?!

С постоялого двора мы вышли часа через полтора. Первые минуты две ее милость, умытая, причесанная и пахнущая мыльным корнем, держалась рядом и с интересом смотрела по сторонам.

Увы, буквально через пару минут этот интерес куда-то пропал, а на смену ему пришло глухое раздражение: чуть ли не каждый встречный, увидев ее рядом со мной, таращил взгляд и осенял себя животворящим кругом; каждый второй шептал вслед что-нибудь грязное или выписывал в воздухе отвращающий знак, а каждый третий – проклинал.

Как ни странно, больше всего неистовствовали женщины: именно с их уст срывались самые гнусные «догадки» и оскорбления, именно они желали ей смерти без Посмертия, «Беседы с Господом» и бесплодия.

Леди Мэйнария довольно долго делала вид, что не видит их ненавидящих взглядов и не слышит того, что ей желают. Но когда какая-то патлатая тварь, выглянувшая из-за покосившегося плетня, обозвала ее «грязной подстилкой Двуликого» и «лепестком увядшей розы[133]», баронесса нежно взяла меня за руку, заставила остановиться и капризно поинтересовалась:

– Милый, помнишь, ты обещал мне пару душ? Я хочу вот эту и… вот ту…

Тоненький пальчик с розовым ноготком показал за забор и куда-то назад.

Патлатую сдуло. А вместе с ней куда-то рассосалась и собиравшаяся за нами толпа.

– Твари… – ослепительно улыбнувшись, еле слышно прошептала леди Мэйнария. Потом гордо вскинула подбородок и потянула меня вперед: – Пусть теперь потрясутся.

Я мысленно хмыкнул: девушка, еще недавно боявшаяся меня до обморока, догадалась воспользоваться дурной славой Бездушных!

Следующие несколько минут мы наслаждались относительной тишиной, а когда выбрались в Купеческую слободу, услышали зычный голос глашатая:

– Оставьте дела ваши, о, жители благословенного Увераша, и взгляните на создание, отринувшее все человеческое! Этот хнычущий обрубок некогда был человеком! Таким, как вы и я. Но пошел на поводу у своих низменных желаний и почувствовал себя выше закона. Однако воздаяние за совершенные преступления не минуло сластолюбца – он попал в руки королевской стражи и в полной мере получил заслуженное наказание.

Я удивленно приподнял бровь: обычно, рассказывая о преступлениях тех, кого везли на «насесте[134]», глашатаи вовсю цитировали Изумрудную скрижаль, через слово поминали Вседержителя и пророка Аллаяра и пугали обывателей происками Двуликого. А этот глашатай не сказал о них ни слова!

– …целых полторы десятины эта похотливая тварь и днем, и ночью терзала несчастную девчушку и упивалась ее страданиями! И оставила ее в покое только тогда, когда та не вынесла его издевательств и испустила дух.

«Бред какой-то…» – подумал я.

В это время из-за угла двухэтажной лавки показались понурые алатские тяжеловозы, медленно переставляющие ноги, облучок с возницей, по традиции облаченным в кроваво-красный плащ с капюшоном, и сама телега с высоченной клеткой, в которой за цепи, опоясывающие торс, был подвешен брат во Свете!

– Спаси и сохрани, – ошарашенно прошептала леди Мэйнария. Видимо, увидев обожженные культи рук и ног, торчащие из рваной синей сутаны.

– …Совершенные им преступления переполнили меру терпения его величества Неддара Латирдана, и он высочайше повелел дать брату Гуммию в полной мере испытать боль, равноценную той, которую ощутила его жертва.

– Этому мало и Декады Воздаяния[135]^, – мстительно прошипела выглянувшая из-за приоткрытой калитки старуха. – Будь моя воля…

Что бы она сделала, имей право распоряжаться жизнью приговоренного, мы не услышали, так как, увидев нас, она прервалась на полуслове, ойкнула и исчезла.