Другие представители этого семейства – невысокие, черноглазые и черноволосые – очень похожи на французов, у каждого из них маленькая круглая голова, довольно большие глаза и волосы в мелкий завиток.

В последнюю группу можно объединить Мэйфейров с очень светлой кожей, русоволосых, сероглазых, стройных, неизменно высоких; в эту группу входят Шарлотта с Сан-Доминго (дочь Петира ван Абеля), Мари-Клодетт, которая привезла семью в Луизиану, дочь Стеллы, Анта Мэйфейр, и ее внучка – доктор Роуан Мэйфейр.

Агенты ордена также проследили семейное сходство между некоторыми Мэйфейрами. Например, доктор Роуан Мэйфейр из Тайбурона, Калифорния, похожа на своего предка Джулиена Мэйфейра гораздо больше, чем на любого светловолосого родственника.

А Карлотта Мэйфейр в юности очень напоминала Шарлотту.

(Автор этих строк считает своим долгом отметить следующее: что касается данного вопроса о внешнем сходстве, лично он ничего подобного не наблюдает при сравнении всех изображений! Какие-то черты у Мэйфейров общие, но различий несоизмеримо больше! Семью по внешним признакам не назовешь ни ирландской, ни французской, ни шотландской, ни какой-либо другой.)

При любом обсуждении ирландского влияния или ирландских корней нам не следует забывать об одном: история семьи такова, что ни в одном случае нельзя быть уверенным, кто является отцом какого-либо ребенка. И как покажут более поздние «предания», повторяемые потомками двадцатого века, кровосмешение в каждом поколении отнюдь не являлось секретом. Тем не менее определенно прослеживается ирландское культурное влияние.

Также следует отметить другой факт – за точность не ручаюсь: с начала девятнадцатого века семья начинает нанимать все больше и больше ирландцев в качестве домашней прислуги; эти ирландцы и стали бесценным источником информации для Таламаски. И теперь нелегко определить, каков их вклад в то, что мы видим в семье много ирландского.

Само по себе привлечение ирландских работников не имело никакого отношения к происхождению семьи. В этом районе так повелось издавна, что американцы ирландского происхождения шли в услужение, а жили они на так называемом Ирландском канале, в прибрежном районе, пролегавшем между верфями Миссисипи и Мэгазин-стрит, южной границей Садового квартала. Некоторые из них служили горничными и конюхами, жившими при доме; другие являлись на работу каждый день или только по определенным датам. В целом они не отличались той преданностью семье Мэйфейров, какая была у цветных и черных слуг, и гораздо охотнее, чем слуги предыдущих десятилетий, рассказывали о том, что происходило на Первой улице.

И хотя информация, предоставленная ими Таламаске, чрезвычайно важна, она все-таки носит определенный характер и оценивать ее следует осторожно.

Ирландские слуги, работавшие в доме и в саду, в целом имели склонность верить в привидения, в сверхъестественное и в способность мэйфейрских женщин вызывать определенные явления. Они были в высшей степени суеверными людьми. Поэтому их истории о том, что они видели или слышали, иногда граничат с фантазиями и часто содержат яркие зловещие описания.

Тем не менее этот материал является – по очевидным причинам – исключительно важным. И многое из того, о чем рассказали ирландские слуги, имеет для нас знакомые мотивы.

Учитывая все вышесказанное, мы не погрешим против истины, если отметим: к первому десятилетию этого века Мэйфейры с Первой улицы считали себя ирландцами, что часто проскальзывало в их разговорах, и в сознании многих, кто с ними общался – слуг и прочих, – они были самыми настоящими ирландцами со всеми их сумасшедшими выходками, эксцентричностью и склонностью к патологии. Несколько недоброжелателей отзывались о Мэйфейрах как о «буйно помешанных ирландцах». А немецкий священник из церкви Святого Альфонса однажды сказал, что Мэйфейры пребывают «в постоянной кельтской мгле». Кое-кто из соседей и друзей называл сына Мэри-Бет, Лайонела, «сумасшедшим ирландским пьяницей», а за его отцом Дэниелом Макинтайром, безусловно, закрепилась такая же репутация среди всех держателей баров по Мэгазин-стрит.

Наверное, можно утверждать, что со смертью «мсье Джулиена» (который в действительности был наполовину ирландец) дом на Первой улице окончательно расстался со всем французским или креольским, что там было. Сестра Джулиена Кэтрин и его брат Реми отправились в могилу раньше его, как и его дочь Жаннетта. С тех пор, несмотря на то что на семейных сборищах присутствовало по нескольку сотен франкоговорящих родственников, костяк семьи остался ирландско-американским, католической веры.

Шло время, и франкоговорящие родственники расставались со своими креольскими корнями, что происходило во многих креольских семьях Луизианы. Французским языком почти везде перестали пользоваться. По мере того как мы приближаемся к последнему десятилетию двадцатого века, нам все труднее отыскивать где-либо истинного франкоговорящего потомка Мэйфейров.

Это приводит нас к еще одному важному выводу, который очень легко не заметить при продолжении данного повествования.

Со смертью Ллуэлиена Мэйфейры, возможно, потеряли последнего своего родственника, который действительно знал семейную историю. Это лишь предположение. Но когда мы беседуем с потомками и выслушиваем все больше и больше хвастливых преданий о временах, когда процветала плантация, наше предположение перерастает в уверенность.

Как следствие, начиная с 1914 года у любого агента Тала-маски, занимавшегося семьей Мэйфейров, возникало ощущение, что ему или ей больше известно о семье, чем самим Мэйфейрам. И это сознание очень смущало и мучило наших исследователей.

Даже при жизни Джулиена вопрос о том, предпринимать или нет попытку установить контакт с семьей, превратился в весьма насущный для ордена.

После смерти Мэри-Бет эта проблема стала как нельзя более острой.

Но мы должны продолжить наш рассказ, вернувшись к 1891 году, и сконцентрировать наше внимание на Мэри-Бет Мэйфейр, которая приведет нас в двадцатый век и которая, возможно, была последней действительно сильной Мэйфейрской ведьмой.

Нам известно о Мэри-Бет Мэйфейр больше, чем о любой другой Мэйфейрской ведьме со времен Шарлотты. И все-таки даже после изучения всех материалов Мэри-Бет остается для нас таинственной фигурой, которая редко открывается нашим взорам, и то лишь на ослепительный миг, благодаря рассказам слуг и друзей семьи. Только Ричард Ллуэллин обрисовал нам истинный портрет этой женщины, но, как мы уже в этом убедились, Ричарду почти ничего не было известно о деловых интересах Мэри-Бет, а также о ее оккультных способностях. Скорее всего, она провела его, как поступала со всеми людьми, кто ее окружал, заставляя их верить, что она просто очень сильная женщина, тогда как истина была гораздо сложнее.

В 1891 году, спустя неделю после смерти Маргариты, Джулиен перевез ее личное имущество из Ривербенда в особняк на Первой улице. Наняв две повозки, чтобы доставить багаж, он погрузил туда многочисленные склянки и сосуды, хорошо упакованные в корзины, несколько сундуков с письмами и другими бумагами, около двадцати пяти коробок с книгами, а также еще несколько сундуков с персональными вещами.

Нам известно, что склянки и сосуды исчезли на третьем этаже на Первой улице, и мы больше о них не слышали ни от одного свидетеля, жившего в то время.

Тогда же Джулиен устроил себе спальню на третьем этаже, где и умер, как рассказывал Ричард Ллуэллин.

Много книг из собрания Маргариты, включая маловразумительные труды на немецком и французском по черной магии, нашли свое место на полках библиотеки, расположенной на первом этаже.

Мэри-Бет заняла хозяйскую спальню в северном крыле, над библиотекой, и с тех пор в этой комнате всегда селилась главная наследница состояния. Маленькой Белл, слишком юной в то время, чтобы проявить признаки слабоумия, отвели спальню напротив, но она в первые годы часто спала вместе с матерью.