Трейлер, нагруженный доверху, присевший на рессорах, благополучно уехал со двора. Из окна было видно, как Араслан с улыбающимся лицом, очень довольный — ну, у этого ничего не пропадет, хомяк, все за щеку тащит, — стоял и наблюдал, как разворачивался «Жигуль», за рулем которого, зажав в зубах сигарету, сидел обладатель волчьего меха. Хорошо они поняли, видимо, друг друга с Арасланом: на крыше, на багажнике, прихваченная резиновым «пауком», громоздилась связка финских обоев. А он-то, Степан, думал, что обои давно кончились, а, оказывается, у Араслана еще где-то хранился «личный» загашник. Хомяк, хомяк.

Так что же тебе, дорогой, делать?

Подошел главный бухгалтер с ведомостью на зарплату, потом принесли акт инвентаризации остатков, потом пришел Араслан, и вместе стали составлять план-график, вместе с Арасланом кумекали, как лучше заложить дефицит, чтобы, с одной стороны, не бросалось в глаза покупателям, а с другой — всегда было под руками; из главка постоянно идут звонки: помогите, Степан Андреевич, одному, помогите другому. А из чего помогать, и попробуй не помоги. И все это время в сознании пульсировала одна мысль: как же поступить ему самому, как не обмануть себя? Что хочет его хорошенькая кассирша? Чего хочет он сам, Степан?

В два часа привезли деньги. Степан подождал до трех, пока схлынет народ, и пошел в кассу. Перед окошком, вальяжно облокотись, стоял Алеша и опять, как утром, о чем-то толковал с кассиршей. Увидев директора, отошел в сторону, но разговора со Светланой не получилось. Степан только успел спросить:

— Ты не передумала?

— Нет.

— Ты мне правду говоришь?

— Правду.

— Как договорились?

— Как договорились, я тебе даю три дня, до воскресенья.

Она, Светлана, ищет мужа, который взял бы на себя заботы о ребенке, чувствует, что одна не вытянет. А он, Степан?.. Вот и кончится его двойственная жизнь, ему не надо будет хитрить, он будет мчаться с работы к одной, только к одной женщине и к своему сыну. Здесь-то, наверное, и загвоздка. Нечего ему отговариваться любовью к детям, дескать, хочется ему видеть, как он, малыш, растет: «Будут внуки, потом все опять повторится сначала». Все проще — закон жизни, положено ему быть рядом со своим ребенком, волк должен кормить своего волчонка, натаскивать. Не ради же себя, думал Степан, ради ребенка. И Маргарита должна меня понять. Потише, браток, тут же сказал он сам себе, нечего вешать лапшу на уши. Ради себя, только ради себя! Новой хочется тебе, полной и молодой, жизни. И ты не сможешь отказаться от нее, и, значит, тебе просто надо придумать предлоги и причины, почему ты уходишь от Маргариты.

Господи, думал Степан, а какие здесь предлоги и причины, когда в сорок лет со всей отчетливостью понимаешь, что жизнь только одна и, честный ты или бесчестный, правдивый или нет, больше тебе не обломится, никто ничего не пристегнет за эту честность. И с возрастом понимаешь, что впереди очень немного, просто мало. Какие здесь предлоги, когда дело касается моей жизни, не чьей-нибудь, а моей личной, единственной и неповторимой. Да и почему я всю жизнь должен тащить на себе бремя благодарности Маргарите? Разве то, что я прожил почти двадцать лет с нею, — уже не благодарность? Она была счастлива, а я получал за это знаниями, учебой, какой-то несчастной рубашкой. Но ведь потом и я стал зарабатывать не меньше ее. Так что же мне, значит, уйти из квартиры совсем раздетым, благородным, начинать все сначала? Ну уж нет! У меня теперь обязательства перед новой семьей, перед новой женой и моим ребенком. Без штанов я не уйду. Недаром же я стоял в юности на конвейере, учился в институте, прошел путь от товароведа до директора базы. Все, как говорится, поровну, все справедливо! И нечего тянуть, мямлить, искать подходов, ждать три дня. Сегодня! Сегодня или никогда!

Около двух ночи Степан внезапно проснулся. Он проснулся от какого-то тревожного скрипа, но тревога немедленно ушла, а в осадке осталось ощущение счастья. Все путем. Рядом, на его плече, спит любимая молодая женщина, а в кроватке у другой стены спит и посапывает его сын. А что ему желать еще — все остальное он добудет. Он завоевал все, о чем мечтал. Покорил, как древний кондотьер, город и основал династию! Спит, набираясь сил, его королевич. Боясь шелохнуться левым плечом, Степан повернул на подушке голову и в неярком свете луны стал рассматривать комнату, куда он ввалился вчера вечером со своими двумя чемоданами, переносным цветным телевизором и пластмассовой сумкой, в которой были бритва, одеколон и кое-что из мелочи: носки, пижама, крем после бритья. Все он разрубил одним ударом. Мужчина он, не мямлик, не сопляк!

На крыше дома, утонувшего в чуть подтаявших сугробах, ветер шевелил непрочно подогнанный лист шифера. А так было тихо, только ударялось в плечо беззвучное дыхание Светланы да вот чуть закряхтел в кроватке его сынок. Тело Светланы сейчас же напряглось, но в кроватке снова раздалось привычное посапывание, и Светлана расслабилась, во сне поцеловала его в плечо, и он, Степан, не выдержал, левой рукой обнял, прижал ее к себе. Снова тишина.

Ну, Степан, ты вернулся на круги своя. Такая же, почти деревенская хата, в которой ты родился, только стоит эта хата вблизи большого города, вклинилась в него. Фотографии на стенах, полированный гардероб, половичок у двери. Ну, ничего, он все сумеет быстро и крепко перекрутить: раз-два — и они все втроем вылетят отсюда в новую квартиру. А его, Степана, будущая теща, по возрасту, правда, только чуть старше его, пусть караулит избу, выращивает редиску, подрезает яблони — у них будет дача. Он уже видел в своем воображении их будущую квартиру, обстановку, кухню с холодильником «Розенлев», себя сидящим перед новым цветным телевизором, и тут же в его сознании мелькнула мысль: господи, как же быстро сумел он исключить из своей жизни Маргариту! И тут же в ночном молочном мраке деревенского дома перед его глазами появилось лицо Маргариты Артемьевны, немолодое, но такое знакомое, с серьезным и грустным за стеклами очков взглядом. Ну все, подумал Степан, бессонница обеспечена. И еще он поразился: как же мы так подло устроены, мужики, — сплю с одной женщиной, а думаю о другой. Как там она? И в этот момент сердце, не дававшее о себе до этого знать, вдруг застучало, эхом отдаваясь в ушах. Копаешь, дура-совесть? Не выветрилась, не растоптали тебя еще подошвами фээргешных башмаков?

Но он все же и молодец! Не дрогнул. Скрутил все в один вечер. Нечего было разнюнивать. Он уже не так молод, чтобы свои решения копить в себе, рефлексировать, лишний раз волноваться, портить нервную систему и сердце. Но Маргарита тоже мужественная женщина, интеллигентка, выдрессировала себя. У нее только подбородок задрожал. Но что же делать, если любовь прошла? Когда вечером вошел он в квартиру, она, видимо, сразу догадалась. Морду у него, наверное, в тот момент перекосило. У нее же свои манеры, приемы, ритуалы: никогда не спрашивала его о плохом — сам не выдержит, расскажет. А тут впервые изменила себе, взяла на себя самое трудное, да ведь проигрывает тот, кто задает вопрос первым. Он, Степан, знает, что лучше самому цену никогда не назначать, проиграешь, надо ждать, когда у клиента не выдержат нервы, сам скажет. И Маргарита спросила:

— Ну что, Степан, плохо?

А он ей ответил:

— Плохо. Нам с тобой надо поговорить.

— О нас с тобой? — Она испугалась. Он ее сразу прижал.

— Да, о нас с тобою. У меня другая женщина.

— Молодая?

Он опять прижал.

— Молодая. И у нее от меня сын.

И здесь Маргарита выдержала. Повела себя как королева.

— Это меняет дело. Ты хочешь уйти к ней?

— Я хочу уйти к ней и моему сыну.

— Я же сказала: это меняет дело.

Но на большее силенок у нее не хватило, повернулась, пошла в кабинет, скрипнула тахта, значит, легла и, как всегда, отвернулась к стенке.

— Я квартиру оставляю тебе, — почему-то внезапно, против принятого раньше решения, крикнул он ей вдогонку. А про себя подумал: «Ладно, ладно, я себе наживу».