Хрусталь. «Ваза — 300 р.», «Ваза — 180 р.» («опять твои друзья пепел от сигарет насыпали в вазу на телевизоре, а она 180 рублей стоит»). «Крюшонница с подносом и стаканами — 800 рублей». Кстати, из этой крюшонницы чешского производства ни разу не пили даже кваса, но два раза в году ее — к 1 Мая и к 7 Ноября — моют теплой водой, а потом холодной водой с нашатырным спиртом, чтобы блистали грани на изломах. «Хрусталь, — запишет он на обложке, — 4 часа в год». А есть еще этикетка на лишние книги, которые надо перетирать, на две ондатровые шапки (мех будет дорожать!), которые выйдут из моды и которые сегодня надо пересыпать нафталином, махоркой, апельсиновыми корками, чтобы не сожрала моль.

Детская железная дорога, присланная из ГДР («мы же с тобой, Володя, договорились, что следующий будет мальчик. Вырастет — станет играть, экспорт этих железных дорог ГДР сокращает»). Есть и серебряный подсвечник («по случаю, модно, фирма знаменитая — «Фаберже», цена будет расти») и прочее, и прочее. Все ненужное или полунужное, без чего можно обойтись.

Зачем это? Куда деть? Кому это будет нужно через десять лет? Хлам, который взял их с Ольгой в плен. У Льва Толстого на всю усадьбу — в юности Володя вместе с командой был в Ясной Поляне — ценных вещей было меньше, чем у них в трехкомнатной квартире. Лишь бы директор «Универсама» не подвел и не нужно было бы связываться с комиссионными, перекупщиками, барахолкой. Для него, Володи, имеет значение и фактор времени. На всякий случай он оставил «Жигули» у подъезда. Не получится — сгребет все барахло, две-три ездки, и квартира пустая. А не влезет в «Жигули» — он еще вызовет на подмогу милицейский фургончик с решетками. Главное, ничего не жалеть, как при переезде, отказываться от всего лишнего. Начнем сначала…

Директор «Универсама» человеком оказался деловым. Пяток упитанных теток и девиц, позвонивших в дверь в десять минут второго, были тактичны и дисциплинированны. Все у дверей вытерли ноги, поснимали, несмотря на протесты хозяина, туфли и босоножки, и в чулках или подследниках, ничего не расспрашивая и не зыркая по сторонам, ходили по квартире. Они даже посмеялись над Володиной затеей с ярлычками, но ярлычки свое дело сделали. Тетки и девицы молча снимали ковры со стен, вытаскивали из серванта вазы, упаковывали в принесенную с собой бумагу, перевязывали припасенными веревочками и шпагатом и, вручив без торга объявленную сумму, как мыши в нору, шмыгали во входную дверь к лифту.

Квартира на глазах разорялась. На стенах появились чуть видимые желтеющие пятна, пустые углы. Володя даже засомневался в своей правоте. Но одернул себя: «Не стыдно тебе, дружище? Ты — крестьянский сын. Жить надо по условиям своей среды и своего положения в обществе. Ты же простой гаишник, не артист, не писатель, не ученый. Ну и живи без выпендрежа, как положено. Чемпион, газеты, слава — все в прошлом. Не надо стыдиться этих слов: ты обыкновенный человек. И, чтобы быть счастливым, тебе не надо тянуться на цыпочках. Очень устаешь, когда всю жизнь ходишь на цыпочках».

Судьба не снабжает человека всеми своими дарами. Каждому по порядку. Ему повезло, он, видимо, родился биатлонистом. Но дар судьбы реализован, истрачен, праздник закончен, а другого не предвидится. Хорошо, что Сергей Константинович в свое время все это ему внушил. И хорошо, что он сам это понял. Он вначале и пытался жить простой, нормальной жизнью. Восемь часов в день тянуть службу, к счастью, для него привычное и не изнурительное, а все остальное время суток — его. И это остальное время должно быть легким, счастливым. Так что ему унывать? Они с Олечкой только возвращаются к нормальной жизни. И она его поймет. А если нет? В конце концов тугая пачка денег — тоже аргумент: можно прокатиться всей семьей до Владивостока и даже сплавать на Курилы, можно вдвоем съездить, если ей для лечения комплекса неполноценности так это нужно, за границу, куда-нибудь во Францию или в Италию. Можно начать все сначала: купить снова стенку, роскошную люстру.

Интересно, как на все это отреагирует Олечка? Обморок? Крик? Скандал? Сухие глаза и сжатые губы? А ей уже пора прийти с работы. Ну ладно, пока он спустится на лифте, поставит на стоянку машину, которая так и не понадобилась, а потом начнет уборку квартиры. А уж если дойдет дело до настоящего скандала, если она его не поймет, не захочет понять, если он увидит, что все безнадежно, то машину он расчехлит и со стоянки — только она его и видела. Свою жизнь, свое понимание ее он, Володя, не бросит даже под колеса своей любви. Жизнь-то одна.

На следующее утро, в субботу, Володя сквозь сон почувствовал, как Олечка потихоньку, чтобы его не разбудить, выползает из-под его руки. Он сделал вид, что не почувствовал этого, не проснулся, а лишь помогая ей, будто бы во сне, повернулся на бок и сразу щекой наткнулся на горячее мокрое пятно: значит, плакала.

Олечка накинула халатик и вышла из комнаты. «Наверное, повторно инспектирует размеры бедствия», — подумал Володя без особого страха. Гроза уже пронеслась. Суровая гроза с хлопаньем дверями, истериками, корвалолом, слезами, прижиманием к груди «нищего ребенка». Минут десять вздыхая, Олечка походила по комнатам, потом отправилась в кухню, погремела кастрюлями, и вдруг, к удивлению Володи, послышался ее голос. Олечка напевала что-то довольно веселое и лирическое. «Слава богу, — подумал Володя, — угомонилась, значит, можно еще поспать».

Но тут в коридоре послышались босые ножки Наташки. Олечка с ее обостренным слухом сразу выскочила из кухни в коридор и зашикала на дочку:

— Папа спит, ему на работу вечером.

— А можно мне покататься на велосипеде? — спросила Наташка.

— Можно!

— А можно мне теперь по большой комнате ездить?

Олечка помолчала, а потом ровным, веселым голосом сказала:

— Теперь можно, наслаждайся жизнью в свое удовольствие, только в звоночек не звони…

В гостях, после того как пропустит пару рюмочек, выпьет чашечку крепчайшего кофе, Гортензия Степановна могла сказать собеседнику, имея в виду себя с мужем и, естественно, из вежливости и собеседника: «В конце концов мы ведь принадлежим к сливкам художественной элиты…» Ни больше ни меньше. И в это свято верила. Впрочем, обстоятельства ее жизни и ее положение давали ей на это право. Не каждый встречный-поперечный через день отсвечивает на областном телеэкране. Гортензия же Степановна, меняя скромные, со вкусом, туалеты знаменитого модельера, регулярно появлялась на голубом экране, рассказывая простому народу об изобразительном искусстве и театре. Ее общения со знаменитостями, которым она талантливо подставляла в кадре микрофон, привели к тому, что и себя она в собственном лихом воображении стала невольно сопоставлять с ними. В одной комнате находились, беседовали, кофе и напитками сильные сего художественного мира ее угощали, делились идеями — значит, ничего тут не поделаешь, и она такая же значительная. Элита!

Первое время, лет двадцать пять назад, когда только складывался круг ее художественных знакомств, Гортензия Степановна в душе иногда робела: «А не занесло ли меня в калашный ряд?..» Но потом попривыкла к своему заметному положению, которое давал ей вошедший в повседневный быт голубой экран, смирилась с популярностью, окончательно перепутав свои личные достоинства с авторитетом порученного ей на экране места. Тем более что получалось у нее все довольно легко.

С юности девицей Гортензия Степановна была бойкой, энергичной, нахрапистой. Рано поняла, что надо и, особенно себя не утруждая, так и лепила. В репортажах у нее выработался стандарт: общий план выставочного зала, две-три работы производственной тематики, интервью с творцом: «Какие ваши творческие планы?» Несмотря на эту незамысловатость в работе, все были довольны: и художники, и зрители. Художники, благодарные за внимание, понимали, что в наши дни тотальной НТР к славе или даже к известности пробьешься скорее не через двадцать персональных выставок, а через один показ по телевидению, зрители были рады, что есть разнообразие, что их приобщают к высокой культуре, а женщина, которая им все это демонстрирует, каждый раз в изящном, скромном туалете.