Дугхалл с опаской поглядел на нее.

— А кого еще ты успела убедить в этом, моя дорогая Кейт?

Улыбка ее погасла.

— Ты первый, дядя Дугхалл. И ты поможешь мне втолковать это всем остальным.

С вымученной улыбкой, Дугхалл спросил:

— А ты знаешь, что Винсалис-Подстрекатель был драматургом, перед тем как стал пророком?

— Ты рассказывал мне об этом. И о том, что когда Драконы казнили Соландера, Винсалис тысячу дней гадал и писал Тайные Тексты.

Дугхалл кивнул и продолжил:

— Он создал карту дорог, которой тысячу лет руководствовались Соколы, определяя свои пути. Однако самые тонкие, самые верные его мысли содержатся отнюдь не в Тайных Текстах, а в его пьесах. Он жил в мире, ушедшем в тень; в нем властвовали Драконы, жестокие и беспощадные правители, злобные и склонные к убийству. Люди боялись выступать против них. Винсалис противостоял Драконам с помощью слова, но осторожно… он никогда не писал об этих черных магах открыто, потому что тогда его убили бы, а ведь он сам проповедовал, что первой обязанностью воина является умение сохранить собственную жизнь. Он писал о могущественных злодеях и немногочисленных отважных героях, посмевших бороться с ними… и многие из его пьес были комедиями, так что на допросе он всегда мог доказать, что его произведение абсолютно невинно и написано лишь смеха ради.

Дугхалл опустил взгляд на свои корявые ладони, лежащие на коленях… а потом посмотрел на Кейт, и на губах его промелькнула тень хитрой улыбки.

— Люди, не имеющие чувства юмора, редко понимают, какой убийственной силой является смех.

— И о чем же говорили его пьесы?

Дугхалл прикрыл глаза.

— Мнимый герой одной из моих любимых пьес, которую Винсалис назвал «Трагикомедией о меченосце хейересском», мечник по имени Кинпот, человек могучий, мускулистый и знатный, к тому же знаток оружия, поклялся защитить селян от злого чудовища, вдруг объявившегося в округе… однако одолеть тварь оказалось ему не по силам. В первых двух актах пьесы все его действия, направленные против чудовища, проваливаются, и он делается всеобщим посмешищем. Он теряет свои земли, состояние, титул… даже собственный меч. И к началу третьего действия превращается в бездомного бродягу, сидящего на перекрестке с чашей для подаяния и мечтающего лишь о смерти.

— Действительно смешно, — заметила Кейт. Дугхалл фыркнул.

— Смешно читать, как в первых двух действиях этот самоуверенный сукин сын то и дело получает по заднице. Однако Винсалис никогда не писал своих пьес только развлечения ради. Когда, уже получив по заслугам, этот Кинпот сидит на перекрестке и просит подаяния, некто находящийся в еще более жалком положении, чем он сам, высовывает голову из канавы и говорит такие слова: «Когда ты разбит, сокрушен, уничтожен, вспомни, сын мой, вот о чем — ничто не касается всех людей в этом мире в одинаковой степени. Мир огромен и наделен — и так будет всегда — спасительной благодатью. Поэтому, когда придет час нужды, обратись к далеким морям и горам и приветствуй неведомых прежде героев, ибо помощь приходит из неожиданных мест».

Кинпот, уже по разу пнувший этого бродягу в каждом из предыдущих действий, на сей раз выслушивает его. Он дарит пьянчуге свою чашку с несколькими медяками в ней и отправляется искать помощи, ибо в своем унижении наконец осознает, что не сможет справиться с чудовищем в одиночку.

— Прямо в точку. Бродяги всегда полны мудрых советов и мысли их глубоки. Именно поэтому они проводят все свое время в канавах.

Дугхалл пожал плечами.

— Пьесы Винсалиса были частью его времени, кое-что в них стилизовано и преувеличено, а кое-что — чуточку предсказуемо. Тем не менее он знал своего читателя. Как только Кинпот дарит советчику эту свою чашу и уже собирается уходить, следуя его словам, бедный пьянчуга превращается в юную прекрасную девушку, которая затем, поцеловав его и благословив, принимает вид крошечной птички. Она садится на плечо Кинпота, и оба они, без оружия, в последний раз выходят против чудовища. Птичка извлекает блоху из собственных перьев и, подлетев к чудовищу, пристраивает насекомое на его спине, в таком месте, куда злая тварь никак не может дотянуться. Обезумевшее от зуда, чудовище не замечает приближения Кинпота, и тот голыми руками сворачивает ему шею. Тем самым он возвращает себе все утраченное и обретает любовь девушки, помогшей ему одолеть чудовище.

Склонив голову набок, Кейт пристально смотрела на своего хитроумного дядю.

— Очаровательная история, — согласилась она, — только я, увы, не понимаю, к чему ты клонишь.

— Я имею в виду тебя, моя милая. Подумай: осужденная на смерть Карнея хочет спасти страну, вынесшую ей приговор, и помогает Соколам, которым и надлежит спасти мир. Ты и есть тот человек в канаве, превращающийся в прекрасную деву, а потом в птичку с блохой. Подобной героини так просто не придумаешь. Винсалис полюбил бы тебя.

— Я не герой, — негромко ответила Кейт. — Я — трусиха, как и все вокруг меня. Просто трусиха, которая предпочитает умереть сражаясь, а не рабыней.

Дугхалл ухмыльнулся.

— Ну что ж, будь трусихой, если тебе так больше нравится. Я тоже трус. Но этот трус сейчас встанет, оденется, поест и займется делами, которых ждет от него мир. Скажи этой болтливой девице, чтобы принесла мне еды. Я решил не умирать сегодня.

Солнце выползло из-за горизонта, и одинокий альтовый колокол на Сучьей башне, что возле Ветошного рынка, прозвонил стоянку Сомы. Но когда колокол смолк, над окрестностями проплыл новый звук. На сей раз запел сам воздух, звон этот шел ниоткуда и отовсюду сразу. Кони и коровы пугались, бросались в сторону, закатывали глаза; птицы тучами взмывали в воздух, псы поначалу скулили и терлись о ноги своих хозяев, а потом с воем разбежались кто куда. Но быть может, самым зловещим знаком был поток крыс, хлынувший на улицы.

Звон становился громче, воздух приобрел зеленоватый оттенок. И торговцы, последовав примеру крыс, бросились на улицу, предварительно захлопнув ставни только что открытых ими лавок. Следом за ними припустили молодые мамаши, прихватив под мышки детей. Покупатели, прервав обсуждение цены на полуслове, озирались вокруг дикими взглядами и также ударялись в бегство. Никто не знал, что случилось, но каждый понимал — беда.

Звон сделался невыносимым и уже причинял боль, а в центре Ветошного рынка по полу лавок поползли клубы зеленого дыма, кое-где уже поднимавшегося к небу. Лишь старый, хромой да попросту глупый стал бы дожидаться исхода событий.

В земле внезапно разверзлись щели, и из них поползли вверх блестящие белые стрелы, подобные тянущимся к солнцу бледным побегам папоротника. Стрелы раскрывались плавным движением словно гигантские зонты и растекались в стороны, образуя полупрозрачные башни, изящные арки, стройные контрфорсы, сверкающие стены, консоли, своды, как будто ко всему этому приложили руку мастера Ганаан , невидимого народца старинных мифов. Выбеленные глиняные дома, только что стоявшие здесь, на глазах рассыпались в пыль, и новые сооружения вырастали на их обломках, не оставляя и следа разрушения. Блистающие белые здания поглотили и людей, оказавшихся недостаточно проворными, с жуткой поспешностью обволакивая и растворяя их, еще живых и кричащих.

Между камней улиц просачивался белый туман и, растекаясь, образовывал великолепные мостовые. Те, кто позже осмелится ступить на их девственно белую поверхность, обнаружат, что на таких улицах не стучат копыта коней, не грохочут колеса повозок, что на них не загремит, рассыпаясь, упавший груз. Дороги эти поглощали звуки, и всякое движение по ним создавало лишь шелест, мягкий и покойный, родственный шепоту листьев в прохладной рощице и убаюкивающему бормотанию крошечного водопада, что тихо журчит на каменистом склоне холма, или вздохам ветерка, играющего в высоких травах на широкой равнине.

В самом сердце Калимекки смертоносным цветком распускался магический город. Он медленно наползал на окрестности, пожирая их… заполняя Долину Сестер от Черной речки до Ущелья Гарайи, вползая наверх по обсидиановой поверхности утесов, покрывая Военную горку, а оттуда спускаясь к Старой Чуримекке и Кузнечному кварталу.