Не сумею сказать почему, но есть минуты в жизни, когда — под действием ли внешних предметов или от состояния собственной души — нами вдруг овладевает безотчетная грусть, точно мы вдыхаем ее вместе с воздухом. Брат и сестра, наедине, в маленькой комнатке, освещенной коптящей лампой, бессознательно подвергались этому тайному влиянию.

На дворе дождь стучал в окна, ветер завывал, врываясь в щели неплотно прикрытых рам и заставляя колебаться пламя лампы, время от времени снаружи раздавался неопределенный гул и терялся вдали, подобно вздоху.

Сторожевые собаки перекликались отрывистым лаем, который, словно мрачное эхо, подхватывали собаки краснокожих в прерии.

Все располагало к задумчивости и грусти. После довольно продолжительного молчания Волчица, или Маргарет Мелвилл, если читатель предпочитает это имя незнакомки, так как оно теперь известно, заговорила наконец тихим, дрожащим голосом, вполне соответствовавшим состоянию природы.

В это время за окном уже разразилась одна из тех страшных гроз, которые представляют собой обычное явление в тех странах, но — благодарение Богу! — неизвестны у нас. — Семнадцать лет назад, — начала она, — помнишь, Гарри, тебя только что произвели в прапорщики — ты был молод и восторжен, будущее представлялось тебе в самых ярких красках. Однажды вечером, в такую же грозу, ты приехал на нашу ферму, где мы жили с мужем, чтобы объявить о своем новом назначении и дружески проститься с нами на короткий срок, как ты полагал и — увы! — как надеялись мы. На другое утро, не слушая наших убеждений, ты обнял моих детей, пожал руку моему бедному мужу, который так любил тебя, и, поцеловав меня в последний раз, вскочил на лошадь и умчался во весь опор, исчезнув в облаке пыли. Боже! Кто бы мог сказать тогда, что нам суждено увидеться только после семнадцати лет разлуки на индейской земле и при таких страшных обстоятельствах? Видно, так было угодно Богу, да будет его святая воля!

— Представь, как болезненно сжалось мое сердце, — ответил майор, — когда по прошествии полугода, примчавшись к вам с такой радостью, я вдруг увидел, что незнакомый человек отворяет мне дверь вашего дома. На все мои расспросы он ответил только, что три месяца назад вы отправились на запад, намереваясь устроить новую плантацию на индейской границе. Напрасно я расспрашивал одного за другим всех ваших соседей, они забыли про вас, никто не мог — или не хотел, быть может — сообщить мне хотя бы малейшее сведение, и я был вынужден уехать обратно с тоской в душе по той же самой дороге, по которой всего несколько дней назад мчался, полный радостных ожиданий. С той поры, несмотря на все мои усилия, на все попытки, я ничего не мог узнать о вашей судьбе и снять покров тайны с тех ужасных событий, жертвами которых вы, вероятно, стали во время пути.

— Ты ошибаешься только наполовину, брат, при этом предположении, — продолжала она. — Два месяца спустя после твоего посещения мой муж, который давно хотел бросить нашу ферму, потому что земля становилась никуда не годной, как говорил он, и не возмещала затраченный на нее труд, поссорился довольно серьезно с одним из соседей по поводу межи на поле, которую, как он думал — или, лучше сказать, прикидывался, будто думал — сосед специально провел дальше, чем следовало. Этот спор легко было уладить, но муж искал предлога, чтобы уехать; предлог был найден, и он твердо вознамерился не упускать его. Сколько ему ни предлагали помириться, он ничего не хотел слушать. Втайне он подготовился к отъезду и однажды объявил, что мы отправляемся на следующий день. А когда мой муж, бывало, вбивал себе что-то в голову, оставалось только повиноваться; он никогда не отменял своего решения. В назначенное утро на заре мы покинули ферму. В первый день соседи провожали нас, но когда настал вечер, они горячо пожелали нам успеха в нашем предприятии, простились с нами и оставили нас одних. Со стесненным сердцем и невыразимой грустью в душе я рассталась навек с тем домом, где вышла замуж, где родились мои дети, где прошло столько лет безоблачного счастья. Напрасно муж утешал и ободрял меня, ничто не могло изгладить из моего сердца нежные и святые воспоминания, которые я с любовью хранила в нем. Чем дальше мы уходили в прерии, тем сильнее становилась моя грусть. Мой муж, напротив, видел все в розовом цвете, будущее принадлежало ему, наконец-то он мог действовать свободно, по собственному произволу; он делился со мной своими планами, старался заинтересовать меня ими и прилагал все усилия, хотя и тщетно, чтобы рассеять мои мрачные мысли. Между тем мы не останавливались ни на один день и уходили все дальше от последнего поселения соотечественников. Напрасно я доказывала мужу опасность нашего положения вдали от всякой помощи и в совершенном одиночестве. Он только смеялся над моими страхами и повторял, что индейцы далеко не такие страшные, какими их представляют, что нам нечего опасаться — вряд ли они когда-нибудь осмелятся напасть на нас Мой муж был так убежден в этом, что пренебрегал самыми обычными мерами предосторожности на случай неожиданного нападения и каждое утро, когда мы выступали в дальнейший путь, говорил мне с насмешливым видом: «Видишь, Маргарет, что ты безумствуешь? Будь же, наконец, рассудительна, индейцы побоятся трогать нас»… Однажды ночью краснокожие прокрались в наш лагерь и застали всех спящими. С мужа они содрали кожу живьем, пока у его ног на медленном огне жгли его детей…

Бедная женщина едва говорила, голос с трудом выходил из ее стесненной груди; при последних словах ее волнение усилилось до того, что она была не в состоянии продолжать.

— Мужайся, — сказал ей майор, не менее взволнованный, но лучше владеющий собой.

Она собралась с силами и продолжала глухим прерывающимся голосом:

— По утонченной жестокости, все варварство которой было сначала для меня непонятно, эти язычники пощадили мою малютку -девочку. При виде пыток мужа и детей, при которых меня заставили присутствовать, у меня точно надорвалось сердце, я думала, что умру. Я страшно вскрикнула, упала навзничь и потеряла сознание. Не знаю, сколько времени я оставалась в этом положении. Когда я пришла в себя, то увидела, что нахожусь одна — индейцы, вероятно, считали меня мертвой и поэтому бросили. Я поднялась на ноги и бессознательно, как бы движимая силой свыше, пошла назад, шатаясь и падая на каждом шагу, к тому месту, где произошла кровавая трагедия. Мой путь длился целых три часа. Каким образом я очутилась в такой дали от лагеря, я