По устью Самбу мы проползли, словно воры, и вот уже полчаса обдираем дно «Альбатроса» о раковины, петляя между островками мелей, пятясь и снова подаваясь вперед. И вдруг будто какой-то невидимый краб схватил лодку за нос и приподнял его. «Альбатрос» затрещал по швам и накренился. Мы цепляемся за что попало, лишь бы устоять на ногах. Рулевой же только сдвинул фуражку на затылок.

— Ну вот, засели! Теперь можно до полудня кусать ногти. Хорошо, если снимемся часа в два, в три.

Прекрасная перспектива! В воздухе ни малейшего движения, солнце почти в зените, и его лучи раскаляют каждый уголок судна. А в трюмах соревнуются с солнцем два горячих мотора.

Три часа на мели. До ближайшего берега отсюда не меньше километра. Время плетется, как стреноженное. Не знаешь, чем заняться. Говорить не хочется, спать нельзя, на солнце жарища, в тени можно задохнуться. Закидываешь в воду удочку, отлично зная, что там нет даже сардинки. Только старик Джимми не теряет чувство юмора.

— Раз уж рыба, пусть будет рыба. Как двинемся дальше, попробуете вон на ту блесну.

Два часа дня; на палубе тишина. Одно слово — и то утомляет. Сколько же в часе минут: шестьдесят или шестьсот?

— Слышишь? Под лодкой захрустело, как будто сахар раскатывают скалкой на столе. Вода прибывает, сейчас поедем!

— Не сейчас, — говорит Джимми, окатывая холодным душем наши преждевременные надежды. — Вы забыли про охлаждение моторов. Воду мы набираем снизу, а грязь может забить каналы.

Еще полчаса, более длинные, чем предшествующие полтора.

Наконец-то! Под килем напоследок хрустнули раздавленные ракушки, и лодка, освобожденная приливом, закачалась на поверхности. А двадцатью минутами позже, миновав мыс Гарачине, она вышла в открытое море и направилась к северо-западу. Рулевой на пять часов передает нам власть над судном.

— Я обещал на обратном пути поставить вас за руль. Вот вам карта, можете приступать. Держитесь пока курса триста четыре! А вот удочка, за пять часов вы сможете насладиться и тем и другим.

Рулевой вытащил из трюма толстое бамбуковое удилище с катушкой величиной с литровую кастрюлю. На леске болтается большая блесна с тройным крючком.

— Это, видимо, предназначено не для рыбы! Удилище вроде древка флага, а на такие крюки можно подвесить говяжью тушу!

— А вы попробуйте! Выпустите сотню метров, а там посмотрим.

Прошло меньше пяти минут. Ни с того ни с сего катушка раскрутилась, да так, что чуть было не вылетела из рук Иржи в море.

— Клюнула! Осторожно! Дотянуть тормоза! Не ослабляйте!

Матрос подлетает к рулю и нажимает рычаг газа. Лодка почти остановилась. И тогда началась борьба. Рыба отчаянно сопротивлялась. Едва удалось подтянуть ее на несколько метров, как она рванулась и сняла с закрепленной катушки в два раза больше лески. Со лба льет пот, руки судорожно сжимают удилище, ноги уперты в борт, но хищник никак не поддается. Он защищался еще добрых полчаса, пока мы общими силами не сумели вытащить его на палубу. А в последнюю минуту он чуть было не прорвал подъемную сетку.

— Помучила она меня! Зато килограммов тридцать будет!

— А как она называется, Джимми?

— Индейцы называют такую рыбу «вагу», а как по-английски, я, честное слово, не знаю. В этих местах водится свыше двадцати видов этаких колод: не забывайте, что вы в Панамском заливе! Ведь и само слово «панама» на языке индейцев означает…

— …много рыбы.

— Ну вот, вам это уже известно. Однако вряд ли вы знаете, что на счету у здешних рыболовов-спортсменов есть несколько мировых рекордов. В 1941 году тут, например, поймали черного марлина весом в семьсот четырнадцать фунтов. Это больше трехсот двадцати килограммов.

— Ничего себе! Вот и говорите после этого, что рыболовство не тяжелая атлетика!

— Мирек, смотри, летучие рыбы! Вон там, слева! Десятками выстреливают они из воды, расправляют длинные заостренные плавники, несколько секунд планируют против ветра, ловко огибая гребни волн, и снова падают в воду.

В воздухе они игриво, точно ласточки, ломают направление полета.

Джимми лишь посмеивается, глядя на наше возбуждение.

— Да вы посмотрите вперед, правее носа лодки. Видите вон тот черный треугольник над водой?

— Уж не акула ли эго?

— Еще какая! Их здесь столько, что не приведи господь. А бон там черепаха, здоровая штуковина. Немногим меньше ярда. Если вы некоторое время постоите на палубе, то удивлению вашему не будет конца: чего только нет в этом море! Возьмите мой бинокль.

Вернули мы его Джиму, лишь когда над Тихим океаном раскинулась ночь.

Мы сидим на освещенной корме «Альбатроса», утомленные зноем дня и непомерным множеством впечатлений. Сравниваем и дополняем заметки последних трех бурных диен, отдыхаем. По бесконечному простору океана скользят зеленоватые щетки волн, одна за одной. Они мерцают и светятся в лунном свете, но как же так? Ведь луна еще не появлялась! нет, это не отражение! Волны светятся сами собой! А сияние за лодкой? От кормы отлетают целые снопы зеленоватых жемчужин, они сверкают и искрятся прозрачно-зеленым светом, кружатся и пляшут в воронках водоворотов, пока их сплине не растворяется в таинственном освещении, источаемом широким следом «Альбатроса». Да, этот свет струится прямо из океана всюду, где его взбурлили судовые винты, везде, где вода находится в движении. Гребни волн от горизонта до горизонта прочесывают светящейся пеной необозримую гладь океана. В эти мгновения мы чувствуем себя в плену чудес.

Уходят минуты, а может быть, и часы; мы с трудом освобождаемся от изумленного оцепенения, мысли лихорадочно ищут ответа, способного защитить от волшебства тропического моря, от миражей, которые продолжаются, существуют, которые мы видим своими глазами.

Планктон! Одно слово, простое и неромантичное, открывает тайну Панамского залива. Фосфоресцирующий планктон, до глубины пронизывающий поды тропического моря. Он начинает светиться при малейшем движении. Вот почему в гребнях волн горит этот спокойный зеленоватый свет. Есть здесь и другой вид планктона, который собирается в маленькие шарики. Их свечение наиболее ярко. Это они творят каскады жемчужин в водной дорожке за кормой. «Никаких чудес, никаких чар, одни только шарики из морского студня. Заденешь их — они светятся, оставишь в покое — погаснут», — удерживает тебя на земле логика разума. Но внутри тебя что-то противится этому. К черту холодную рассудочность! Логику же прибереги до того времени, когда станешь считать морские мили, когда будешь париться на солнце. А сейчас открой все чувства! Прими редчайший дар, подчинись красоте, принадлежащей лишь сказкам и морским тропикам!

Снова впиваемся мы взглядом в волы океана, перевесившись через носовой борт. Над ватерлинией поднимаются, уходя в темноту, стальные бока судна, выкрашенные мертвыми белилами. А под «одой — вся килевая часть лодки словно сделана из стекла, из тончайшего хрупкого хрусталя, озаренного изнутри ясным зеленым светом. Миллионы сверкающих жемчужин разлетаются крыльями-каскадами от неоновой трубки — стеклянного острия носа, разрезающего свет волн, — и летят, летят по морю, уносясь в ночь.

В темных глубинах под лодкой промелькнула молния. Потом вторая, пятая. Их семь, семь зеленоватых молний: это семь дельфинов мчатся в глубине наперегонки с «Альбатросом». Их глаза, дыхательные отверстия, края плавников, каждый выступ тела как бы обведены тонким люминесцентным слоем. Вся поверхность их корпусов мягко светится. Они играют, петляют, намного опережают лодку. На секунду выныривают из воды и — гаснут. В это короткое мгновение видишь в отблеске моря мясистую тучность их тел, слышишь сильное пыхтение. Но это лишь на миг, пока семь дельфинов вновь не пролетят сквозь волну и не уйдут вглубь, — в чудесное царство, превращающее семерых морских исполинов в сказочные создания из хрусталя, вокруг которых вьются мириады стеклянных рыбок.