Гондурасские таможенники нарушили традицию трех стран Истмо, Перешейка, как здесь всюду называют Центральную Америку. Впервые после Эквадора нас на границе встречают, действительно встречают. Улыбки, любезность, искренний интерес к машине.

— Как долго вы у нас задержитесь? — спрашивает начальник заставы.

В этом вопросе нет скрытого шипа допроса, здесь скорее просьба и приглашение. Тем хуже для нас, наш ответ как-то застревает в горле, вероятно, еще и потому, что в последние дни мы с трудом искали его для самих себя. Второй раз за целых три года мы стоим перед необходимостью, которой так добросовестно избегали. Нас ждет погоня за километрами. Второй раз мы должны отметить в путевом дневнике нежелательный рекорд — три страны за один единственный день. В самом начале путешествия Африка манила нас сильнее, чем западная зона оккупированной Германии. Но Гондурас не Германия, Тегусигальпа лежит не так близко, как лежал Мюнхен.

Нет, в самом деле нет, но две недели, потерянные в Коста-Рике, просто так из календаря не выловишь. Времени взять неоткуда. Остался лишь единственный путь: скрепя сердце урезать план — вычеркнуть Гондурас. Утром выехать из Никарагуа и закончить день на территории Эль-Сальвадора.

— Мало времени, говорите, — единодушно запротестовали гондурасские таможенники. — Так измените маршрут! Кто знает, когда еще раз заглянете к нам, ведь приехали из такой дали! Из Чехословакии! Мир забывает нас. мало знает о нас…

Смуглые стражи границ тоже посетовали, но по крайней мере дали дружеский совет:

— Еще три километра поезжайте осторожно, дорога опасная. А после узнаете, что такое настоящее, прекрасное шоссе.

Добрый час в «татре» было как на похоронах. Тол; ко глаза нет-нет да и косили украдкой на разноцветный лис-карты, по которой от границы к границе бежала, петляя, красная ленточка дороги. Вон там, за развилкой на северо-западе, раскинулась обширная территория без шоссе, без дорог, без влияния цивилизации. Как напоминают те места глухомань восточного Эквадора! Именно там колыбель культуры майя, там царство первобытных лесов и простых людей.

До всего этого сейчас рукой подать и все же дальше, чем до Южного полюса. Красная нитка шоссе злорадно прижимается к самым берегам Тихого океана, чтобы только не дать познать непознанное, чтобы замкнуть сокровищницу Гондураса на девять замков.

В двадцати километрах от границы за стеклом промелькнула броская надпись на дощечке: «Dispersion de Apu-as». Водораздел — гребень, который расчесывает на пробор воды материка, чтобы поделить их между двумя океанами.

Стрелка высотомера коснулась цифры «1 150» и поначалу нерешительно пошла обратно, пока глубоко под нами, точно с птичьего полета, не открылся новый вид. Сероватая зелень лесов, поредев, постепенно переходила в темную зелень кустарниковой поросли. А далеко впереди раскинулись на равнине необозримые пастбища, усеянные редкими точками одиноких деревьев. И нигде ни одного человечка.

А потом, уже внизу, потянулись десятки километров — и опять без единого признака человека; только солнце, песок да бородки травы, только знойная синева неба да под пей изнывающий от жажды клочок земли. Лишь по карте он принадлежит Гондурасу, люди здесь не нашли себе дома.

В полдень на горизонте показались силуэты двух каменных башен, которые, будто наседки, собрали вокруг себя стайку красноватых крыш. Чолутека, первый и единственный городок на всем нашем стремительном, как полет, пути через Гондурас. Какой ласковой была тень пальм в скверике на площади! Но город молчал как заколдованный, погруженный в сказочный сон законом сьесты.

И вся Чолутека показалась нам вдруг местом раскопок, городом мертвых веков. Неровная мостовая, вымощенная круглыми камнями, между ними высокая трава, как будто здесь на протяжении столетий не прошла ни одна живая душа. И даже старинные одноэтажные домики спали сном праведных, закрыв глаза окон ресницами жалюзи.

Таким же сном был объят и весь край за Чолутекой. Солнце еще стояло высоко в небе, когда дорогу перегородил выкрашенный в бело-красную полоску шлагбаум. Гондурас вроде бы и не начинался, а уже кончается. Кроме таможенников, мы так и не увидели здесь живого гондурасца.

Горький рекорд был поставлен. Самый печальный рекорд на всем нашем пути.

— Считайте, что самое худшее у вас позади! Ни в одной стране Центральной Америки нет таких прекрасных дорог, как у нас. Повсюду асфальт, бетон, никаких камней. От границы до границы!

Он чем-то напоминал зазывалу на ярмарке, хотя и носил мундир сальвадорской пограничной стражи и говорил не в пустоту. Скорей всего, он сказал полуправду. Пограничный шлагбаум разделял два различных государства, два разных мира, два противоположных полюса жизни. С безводной равнины на гондурасской стороне сюда волнами поднимались холмы, склоны которых были расчерчены геометрически правильными схемами полей и плантаций. Сахарный тростник, цитрусы, бананы и тут же челки низкорослых ананасов, за ними ряды пятиметровых канделябров сизаля.

В кроваво-красных лучах заходящего солнца, словно угрожающе поднятый палец, величественно вздымалась темно-синяя громада вулкана. Исполин Сан-Мигель взирал с высоты двух тысяч метров на колыбель свою и владения, на свою мать и жертву, на просторы восточного Сальвадора; он взирал на город того же имени, который умоляюще вздымал к нему культяпки разбитых башен, город, оплетенный паутиной свежих лесов. Он был исполнен высокомерия к тем, кто испокон веков занят сизифовым трудом.

— Мирек, такого гаража у «татры» еще не было. Взгляни-ка на него!

— Весьма сожалею, — приветствовал и вторую половину экспедиции трактирщик, он же владелец гостиницы в Сан-Мигеле, — но искать гараж здесь бесполезно. Для этого ведь существует улица.

Но ему все стало понятно, едва он выглянул за ворота. Среди бушующего людского моря качалась крыша машины. Кто знает, что там происходит со стеклами? И что будет с ними до утра на темной улице? Ведь даже и здесь люди не ангелы, несмотря на то, что имя их города звучит так свято.

— Что ж, заезжайте внутрь, раз такое дело, — наконец решился трактирщик. — Уберем два стола, и готово.

Это был один из традиционных отелей, построенных в староиспанском стиле в древнеиспанские времена Америки. Он жил, и ел, и спал спиною к улице, во внутреннем дворе — патио, куда выходили двери всех комнат, кладовых и кухни. Здесь трижды в день устанавливались и накрывались столы, здесь во время сьесты и в душные ночи между колоннами развешивались гамаки, спасение от призрака пропотевших простыней.

На этот раз патио выполнило еще одну, до сих пор неизведанную им роль. Сюда с улицы через ворота «татра» пробралась до самой столовой, часть которой на сегодняшнюю ночь отрезали под гараж. До сих пор еще ни в одном отеле «татра» не бывала перед нашими глазами в течение всей ночи. И нигде больше «татра» не будет заглядывать в тарелки стольким людям, как в тот вечер в Сан-Мигеле.

Неподалеку под пальмами на огромном квадрате площади перед кафедральным собором все еще стояли кучки городских папаш с расфранченными дочками, но сразу же за углом идиллия кончалась. Горбатая мостовая посредине вогнулась и превратила всю улицу в единое широкое русло без тротуаров. С дождями здесь шутки плохи, и лучше уж река на улице, чем пруд в подвале.

Благодаря этому соломонову мероприятию улицы перестали быть улицами. На расстоянии всего одного квартала от площади механизированный транспорт капитулирует. На краю наклонной мостовой стоят два-трн ослика, запряженных в двухколесные кары. Опустив голову и растопырив уши, они стоя спят, хотя вокруг них оживленно бурлит жизнь вечернего города. Здесь за стенами бедняцких домов нет места для тенистых патио; всеобщим кабинетом, столовой, базаром, а нередко и спальней здесь служит улица.