Вацлав вдруг словно окаменел, устремив неподвижный взгляд на край стола. В эту минуту мы бы ни за что на свете не смогли выдавить из себя вопроса. Прошло немало времени, прежде чем он вспомнил, что сидит тут не один.

— На чем я остановился?.. Да, на пожаре. Так вот, я лежал там на газоне, около площади, как во сне, весь вечер, всю ночь и не в силах был отвести глаз от этом жуткой картины. Конечно, наутро все здесь было по-другому, но что оставалось делать? Кинематографы были в развалинах и горели, а контракт с фирмой «Метро-Голдзин Мейер» годился теперь разве что на обертку. Чемоданы мои сгорели на вокзале, сохранилось тишь то, что было на мне. Через несколько дней я снова взялся за мыло. Денег, чтобы приобрести сырье, у меня, понятное дело, не было; тогда я взял немного взаймы и купил старых лошадей. По доллару за штуку. Шкуры продал, из жира наварил мыла, мясом стал кормить поросят. Выплатил долг и начал все сначала. За год я заработал достаточно, но продолжать уже было нельзя, иначе я бы истребил всех лошадей в Никарагуа, — засмеялся он, и мы словно увидели перед собой совершенно другого человека. — Пришлось бросить. Некоторое время работал инструктором по стрельбе. Пригодились егерские экзамены, что я сдавал еще в школе. Потом — для перемены занятия — купил рельсы от бывшей конки и начал строить бараки. Ну, вы сами понимаете, искусства для этого не требуется никакого, такие халупы сумеет поставить каждый… Эй, Гильермо, — позвал он официанта, махнув пустой кружкой, — еще три пива!

И прерванный рассказ возобновился снова.

— Однажды меня пригласили в университет и предложили читать лекции по органической химии. Сперва я посмеялся над ними, потом стал доказывать, что умею только варить мыло, а те в ответ говорят, что это, мол, стоит того, чтобы научить остальных, и что лучшего учителя у них нет. Взялся на время читать лекции, формулы писал чернилами на ладони, чтобы не осрамиться. Но это была нечестная работа. Меж тем снова начало действовать нормальное транспортное сообщение, я вернулся к своему мылу и делаю это до сегодняшнего дня. Впрочем, сам я уже не варю, только руковожу производством и экспериментирую в лаборатории: теперь-то я и в самом деле умею это. Да вы же видели предприятие, там сейчас занято двадцать пять человек.

— А с какого времени это предприятие принадлежит вам, Вацлав?

— Мне? Мне принадлежит десятая часть — с самого начала и по сей день. Четыре десятых имеют те, кто дал деньги, остальное досталось семье Сомосы, вы это сами знаете. Eй всегда приходится отдавать половину, иначе вам не дадут спокойно работать… А когда мы стали увеличивать число машин, я купил их в Чехословакии. Ведь это единственное, что у меня здесь есть от родины. Вы знаете, меня тут люди любят, но что в этом толку, если я тут один как перст божий. Вот и доставляю с родины, что можно: моторы, дистилляционные чаны, мотоциклы, дизели, агрегаты, генераторы… Но разве с машиной поговоришь! Когда неделю назад вы заговорили со мной по-чешски, поверите, для меня это была просто пытка. В конце концов спасся благодаря испанскому языку. Годами я не произносил ни одного чешского слова, и бог знает когда еще придется поговорить. Разве вам известно, что такое быть одиноким! Вспоминать, как пахнет мох и ельник… это еще порою приходит. Но вернуться туда, домой, — на это у меня уже нет сил. Проклятые тропики, они разжижают в человеке кровь и волю — все. Здесь мне остается лишь вот это, вся моя жизнь…

И Вацлав замолчал, глядя в недопитую кружку пива, одинокий, одинокий…

Во всем отеле как после боя: всюду мертвая тишина сьесты. Лишь за открытой дверью одного номера временами слышится, как щелкает замок чемодана. Мирек, босиком и в одних трусах, с волосами, мокрыми от пота и недавнего душа, торопливо собирает последние вещи в дорогу. Сегодня можно было бы проделать еще часть пути, как только солнце перестанет излишествовать полуденными калориями. В спешке Мирек не расслышал звука знакомого мотора и шагов по коридору. Он поднял голову от последнего чемодана лишь тогда, когда Иржи остановился в дверях.

— Хорошо, что ты пришел, через десять минут можем выезжать… А что это с твоей рукой? Ведь у тебя весь палец раздулся!

— Ничего, пройдет. Я заводил мотор рукояткой, он еще был горячий, и она рванула назад.

— Черт бы побрал Коста-Рику! Стартер, да?

— Именно! Я уже почти закончил и хотел заехать в гараж — там не так много любопытных — и вычистить стартер. В нем наверняка будет куча грязи еще с Гуанакасте…

— Стартер подождет, сначала надо заняться рукой. Пойдем к доктору!

— Сядь, Мирек, я уже был там. Сказали, что это лучший хирург в Манагуа. А он недоучка. Говорит, что здесь только внутреннее кровоизлияние… Постой, не дави мне палец!

— И он вообще ничего тебе не сделал?

— Говорю же, жаль времени и пяти долларов! Дал мне ихтиоловой мази и в придачу бинт, сказав, чтобы я сперва подержал палец в теплой воде, а потом намазал. К утру опухоль должна опасть. Хотел бы я посмотреть, как сна опадет! Ведь здесь, в запястье, видимо, сломана кость, не в первый раз я вижу такую травму.

— Тогда поедем к другому врачу!

— Хорошо, сейчас должны позвонить по телефону снизу, из швейцарской, но сперва мы должны закончить со стартером.

— Выкинь это из головы, не полезешь же ты в стартер с таким пальцем! Вечером я все сделаю сам, все равно сегодня не выедем.

— Прошу тебя, помоги мне покрепче затянуть запястье, так, еще крепче, главное, чтоб большой палец не шевелился.

На столике зазвонил телефон.

— Постой-ка, Мирек, это снизу, искали для меня другого доктора… Si, сеньор… Как его фамилия? Доктор… доктор Санчес? Но у него я уже был. Другого вы не знаете?.. Ни одного хорошего… Так… Благодарю вас…

Вот она, Центральная Америка. В столице Никарагуа с комфортом поставлено дело ухода за автомобилями, а вот уход за раной — это уж не так важно. Несколько богачей, если потребуется, могут сесть в самолет и через короткое время приземлиться в Мексике или Соединенных Штатах. А кому какое дело до остальных?

Утреннее солнце пылает на безоблачном небосклоне и бьет в глаза тысячекратно отраженным огнем бликов на волнистой поверхности озера Манагуа. А «татра» мчится по асфальту новенького участка панамериканской автострады. На север, на север! Словно на параде, мимо пробегают плантации сахарного тростника, пастбища со стадами скота, то тут, то там прошумит над головой пальма, полоснет тенью по машине, и снова пышет зноем асфальт.

Типитапа — первое более или менее крупное селение от столицы. Два ряда одноэтажных домиков из кирпича-сырца, чисто выбеленные фасады весело играют ясными красками. По обочине шоссе бредет восьмерка костлявых волов, запряженных в повозку на сплошных деревянных колесах, разукрашенных пестрым орнаментом. Возница дремлет на груде мешков, и соломенное сомбреро, съехавшее на затылок, покачивается у него за плечами. Раскаленный воздух дрожит над соломенными крышами.

Это одно из немногих чистых и благоустроенных селений Никарагуа. Но почему именно Типитапа выглядит так?

Ответ на этот вопрос лежит сразу же за последними домиками селения — вернее, не лежит, а шипит и бурлит в богатых источниках горячей сернистой воды. Типитапа относится к числу наиболее известных курортных мест в Центральной Америке. Как раз здесь территорию Никарагуа прорезает могучая гряда вулканов. Она тянется от границ Коста-Рики, проходит по вулканическим островам в озерах Никарагуа и Манагуа и через Гондурас и Сальвадор идет дальше на северо-запад, вплоть до Гватемалы и Мексики. Те синеватые волны, вздымающиеся на северном горизонте, в шестидесяти километрах отсюда, обозначают и путь гряды и нашу дорогу. Там кончается асфальтовая поэзия Панамериканы, там будет лишь проза пыли, канкан среди камней, головокружительные горные кручи, ночь в затерянном ущелье и — прощай, Никарагуа!

— Возьмите хороший разгон, там, за поворотом, начнется крутая, как крыша, гора. За ней уже будут соседи. Счастливого пути! Adios!