В четвертом действии сразу же после сообщения Мюзетты об обмороке, случившемся с Мими, больной, ослабевшей девушке помогают добраться до постели. Поначалу кажется, что оча никого не замечает. Ее взгляд неподвижен. Здесь актерам тоже не следует суетиться. Стоит немного подождать. Мими нужно время, чтобы прийти в себя; позже, едва выговаривая слова, она шепотом спрашивает у Рудольфа: «Ты не уйдешь ведь?»

Эта сцена требует безупречного исполнения, у зрителя должно сложиться впечатление, что все присутствующие отдают себе отчет в серьезности ситуации, но в то же время отгоняют мысль о трагическом исходе.

Мими сначала присаживается на постель, а затем ложится. Ее жесты замедленны, в них уже проявляется несогласованность. Каждое движение дается ей с огромным трудом. Не старайтесь в этот момент извлекать громкий звук, но позаботьтесь о красоте окраски. В последней, невероятно трогательной сцене качество звука имеет большее значение, нежели его количественные характеристики. Голос умирающей девушки – очень нежный, приятный и хрупкий – может легко сорваться из-за неправильного дыхания. Помните об этом.

Теперь Мими понимает, что окружена друзьями. Она приветствует их и для каждого находит свою особую интонацию. «Марсель, как я рада...» – это лучшему другу. «Шонар, Коллен, всех я вижу. – Это своей надежной опоре. – Вновь со мною друзья».

Звучанием голоса, даже наклоном головы Мими напоминает птичку, которая вернулась в клетку. Поэтому Рудольф скажет: «В дом возвратилась голубка дорогая».

Подобно тому, как пламя свечи некоторое время колеблется, прежде чем окончательно погаснуть, Мими то и дело оживляется, находя в себе силы сказать что-то приятное Рудольфу. Но когда девушка – на этот раз в полный голос – говорит: «Я здорова, я здорова опять, опять я буду жить», никого из друзей эти слова обмануть уже не могут. Потом она жалуется, что у нее озябли руки, и Рудольф согревает их в своих ладонях, вспоминая те мгновения, когда любовь только зарождалась, – вот так же он держал тогда ее замерзшую ручку в своей руке.

В отчаянии друзья выясняют, что в доме пусто, нет ничего, чем можно помочь Мими. Мюзетта отдает свои золотые серьги Марселю с просьбой купить еды и лекарства. Он глубоко тронут поступком Мюзетты, и они вместе выходят из комнаты. Вслед за ними удаляется Коллен, который решил продать свой знаменитый плащ. Шонар по совету Коллена также покидает мансарду – влюбленных оставляют наедине.

Мими слегка оживляется и с наигранным лукавством признается, что якобы делала вид, будто заснула, на самом деле ей просто хотелось, чтобы им с Рудольфом дали побыть вдвоем. Он понимает, что его ласки и нежные слова бессильны что-либо изменить. То и дело Мими беспокойно спрашивает, не покинет ли он ее, ведь времени осталось так мало. Рудольф уверяет девушку, что никогда с ней не расстанется.

Потом Рудольф достает косынку, которой он так дорожит, и она тихо вскрикивает от радости. Произнося слова нежности под аккомпанемент трогательной музыки, как бы воскрешающей их первую встречу, они мысленно переносятся в счастливое, безоблачное время. На печально-безысходной ноте Мими говорит ему, что он был для нее всем – любовью и смыслом ее жизни.

Наконец возвращаются остальные. Мюзетта приносит муфту, Мими радуется ей, как дитя. Она такая мягкая и теплая... Девушка просовывает в нее свои озябшие руки. Эти изящные, выразительные, боящиеся холода руки исключительно важны для образа Мими даже в последние минуты ее жизни.

«Ты сделал мне подарок?» – спрашивает она у Рудольфа. Но, прежде чем он успевает что-либо сказать, за него отвечает Мюзетта. И Мими ласково журит его за расточительность. Рудольф не в силах сдержать слезы.

«Плачешь? Не надо... О мой Рудольф, не плачь... Люблю, твоя навек!..» – говорит она ему. Затем угасающим голосом добавляет: «Я руки согрею... и... усну я...»

Присутствующие перешептываются, а Рудольф, не зная, что еще сделать для Мими, отходит к окну и задергивает занавеску... Я вижу, как он идет в каком-то оцепенении и перед его глазами возникает образ маленькой Мими, какой он увидел ее тогда перед окном – озаренной светом луны.

Друзья, к которым Рудольф стоит спиной, понимают, что случилось непоправимое, и, когда он произносит, не меняя позы: «Видишь? Спит спокойно», они не находят что ответить.

Но тишина длится неестественно долго, тогда Рудольф, резко обернувшись, бежит к постели. Мими умерла – так же тихо и незаметно, как жила.

Не следует портить это изумительное место воплями «Мими!». Хрупкая нежность сцены не требует чересчур пронзительного звучания тенора.

Поражает точность композиторских ремарок в этом последнем великолепном действии. Я всегда советую певцам строго придерживаться авторского замысла. В то же время мне нравится определенная свобода интерпретации, маленькие вольности в выборе выразительных средств, которые, отнюдь не искажая оригинала, поддерживают огонь, горящий в душе исполнителя.

Вероятно, вы будете удивлены, узнав, что я обожаю готовить. Недавно к поглощающим почти все мое время ангажементам, общественным обязанностям и многочисленным хобби прибавились хлопоты по кухне. Мои изысканные изобретения - кстати, я предпочитаю обходиться без масла и каких-либо других жиров - заняли отныне прочное место в домашнем рационе, свидетельствуя о неистощимой выдумке их автора.

Получив официальное признание семьи, с той же сноровкой, с какой делаю открытия в опере, я открываю консервные банки и маневрирую кухонной утварью, будто новоявленный алхимик - своего рода Калиостро, пытающийся получить золото. Для меня несколько часов, проведенных среди бесчисленных баночек со всевозможными травами, специями, эссенциями (не каждая из них идет в дело, но я люблю, чтобы они всегда были под рукой), - прекрасный способ расслабиться.

Кулинария, как и живопись, является средством самовыражения. Поэтому она может служить поучительным примером для артиста. Ведь ему тоже нужно каким-то образом "приправить" характер своего героя (либо исторического, либо вымышленного). И, располагая любопытнейшими сведениями или слухами, которые на первый взгляд имеют мало общего с сюжетом оперы, он, употребив их в нужном месте и в нужное время, может придать исполнению особый "аромат", а постановке в целом - большую жизненность.

Если говорить о гастрономии, то можно, конечно, не утруждая себя, просто зайти в "Фортнум энд Мейсон" или другой подобный магазин, где торгуют изумительными деликатесами. Хотя они - увы! - оказывают губительное воздействие на талию и поощряют в пристрастии к просторным курткам. Но если говорить об исполнительском, вернее, оперном искусстве, то здесь вы просто обязаны постепенно накапливать свой собственный запас "специй" - фактов или образов. Благодаря им давно знакомая история обогатится новыми оттенками и красками. Итак, не заходя в этих аналогиях слишком далеко, я тем не менее намерен воспользоваться своей "теорией", чтобы рассмотреть трагическую историю любви и смерти Флории Тоски.

Некоторые утверждают, что Тоска была родом из Рима. Я же склонен думать, что прекрасная Флория родилась где-то между Вероной и Виченцой, посреди зеленеющих холмов, в краю, давшем миру немало исторических и легендарных героинь. По моему убеждению, она могла быть только венецианкой - одной из тех ослепительных женщин, которых изображал на своих полотнах Паоло Веронезе, либо одной из прекрасных мадонн кисти Якопо да Понте (Бассано) или Франческо Гварди. Действие оперы охватывает всего несколько часов, оно начинается утром 17 июня 1800 года и кончается на рассвете следующего дня. Место действия - Рим. Утром 14 июня в битве при Маренго одерживали победу австрийцы. Но исход сражения определила стремительная и внезапная контратака, предпринятая в тот же день, позднее, французскими революционными войсками под командованием Наполеона. Она-то и принесла ему победу. Новости тогда передавались гораздо медленнее, чем сейчас, и весть о первоначальном успехе австрийцев достигла Рима 17 июня. Отсюда ликование Ризничего и хор певчих в первом действии. К вечеру стало известно о драматическом переломе на поле сражения. Во втором действии это сообщение вызывает вспышку торжествующей радости у Каварадосси, свидетелем которой становится Скарпиа. Дерзкий и опрометчивый поступок художника решил его судьбу.