Евгений Петрович Шервуд сидел, развалившись в мягком кресле, держа в руках семиструнную гитару, перебирал струны и приятным тенорком напевал романс:

— «Белой акации гроздья душистые ночь напролёт нас сводили с ума…»

Напротив него сидела его новая пассия, кареглазая Лерочка. Она восторженно глядела на Гнедого и слегка подпевала.

— Как вы прекрасно поёте, Евгений Петрович, — щебетала она.

— Да, по вокалу в театральном училище у меня всегда были одни пятёрки. Преподаватель говорил мне, что я вполне могу стать шансонье вроде Шарля Азнавура или Леонида Утесова. Но… — вздохнул он. — Не судьба… Судьба, как видишь, готовила мне роль предпринимателя… А, честно говоря, я жалею о своей несостоявшейся актёрской карьере. Что мне все это? — Он холёной рукой с многочисленными перстнями на пухлых пальцах показал интерьер роскошной гостиной с огромной хрустальной старинной люстрой под высоким потолком и картинами в золочёных рамах на стенах. — Суета, бутафория, показуха… Разве в деньгах счастье? Искусство превыше всего, Лерочка… А я теперь так далёк от этого светлого безоблачного мира…

— Не так уж вы далеки, — возразила Лерочка. — У вас дома бывают такие знаменитости…

Она была права. Не далее как неделю назад Гнедой в два часа ночи позвонил известному эстрадному певцу Валерию Рудницкому и распорядился, чтобы он немедленно прибыл к нему на дачу развлекать крутую публику. Рудницкий пытался было возражать, но Гнедой грубо оборвал его, сказал, что, если не приедет, он труп, что машина уже выехала за ним и чтобы он немедленно собирался и надел русскую красную рубаху и шёлковые шаровары, в которых он недавно выступал в концертном зале «Россия». Перепуганный певец вынужден был согласиться. Его привезли в особняк Гнедого, где уже гудела пьяная и обкуренная братва. Рудницкий встал посередине каминного зала и стал петь свои коронные шлягеры. Братва хлопала в такт и приплясывала. В конце вечера один из братков стал плевать на стодолларовые купюры и наклеивать их на лоб Рудницкого. И тот не мог ничего противопоставить этому и делал вид, будто вакханалия ему вполне по душе… Лерочка также присутствовала на этом «бенефисе» известного певца.

Пребывание в этом же особняке не менее известной эстрадной певицы Дианы Клинг и киноактрисы Дарьи Кареловой несколько месяцев назад было ещё более драматично, учитывая пол и красоту обеих дам. После выступления и стриптиза было экстравагантное продолжение банкета со множеством весьма оригинальных участников. Карелова хотела после этой славной вечеринки обратиться в прокуратуру, но ей позвонили и вежливо предупредили, что делать этого ни в коем случае не следует, учитывая криминогенность обстановки. Так что пришлось умыться и снова продолжать беззаветно служить искусству…

— Нет, Лерочка, нет, не могу с тобой согласиться, — вздыхал Гнедой. — Если бы ты знала, как я завидую тем, кто может донести до зрителей тепло своей души, свой искромётный талант. Белой, разумеется, завистью, но… тем не менее завидую… Впрочем, очень поздно, а я так сегодня устал. Пошли в опочивальню, рыбка моя… — прошептал он и прижал её к себе.

— Евгений Петрович! — В комнату всунулась круглая голова телохранителя. — Там к вам участковый Трынкин явился. Говорит, срочное дело…

— Обалдел он, что ли, в такое время? — искренне возмутился Гнедой. — Гоните его в шею… Да и не Трынкин у нас участковый, а, насколько я помню, Виктюшкин. А это какой-то шарлатан… В шею его, да собак спустите…

— Евгений Петрович, — защебетала Лерочка. — Вы же не бросите меня в такой момент, я так возбудилась… Гоните всех посетителей… Гоните… Они отнимают у нас мгновения счастья… — Она обняла Гнедого за шею и, не стесняясь присутствующих, смачно поцеловала его в губы. Гнедой совершенно разомлел и укоризненно поглядел на телохранителя, вошедшего в столь неудачный момент.

— Говорит, что он недавно назначен, — бубнил телохранитель, глядя в пол. — Мокруха, говорит, в посёлке, какого-то человека только что застрелили…

— Мать его… Застрелили так застрелили, я, что ли, его застрелил? — проворчал Гнедой, однако, вставая и натягивая на себя спортивные брюки и куртку. — Не пускать его сюда, сам выйду. Собак в ангар загоните, мент все-таки, порвут, отвечай потом… Мокруха, говорит? Я муху не могу убить, жалею божье создание… Почему, если что, так сразу ко мне?

Он вышел на хорошо освещённый многочисленными прожекторами участок. Около калитки стоял невысокого роста мужчина в милицейской форме.

— Ради бога, извините, Евгений Петрович, — бормотал мужчина. — Тут такое дело… Я новый участковый Трынкин. Вот моё удостоверение…

— Евгений Петрович, — выскочила на крыльцо Лерочка. — Я вас жду с нетерпением…

— Сейчас, сейчас, рыбонька! Уже иду, уже спешу! — ласковым голосом проворковал Гнедой. — А Виктюшкин где? — спросил он, брезгливо взяв в руки удостоверение, невнимательно его прочитав и вернув милиционеру.

— Да он переведён в распоряжение областного управления… А я только принял должность, и надо же… Убит неизвестный человек… Зверски убит… Десять выстрелов в упор, лица невозможно узнать. Его отвезли в районный морг. Я просто хотел у вас спросить, не видели ли вы около своей дачи каких-нибудь подозрительных субъектов?

— Да я каждый день их вижу! — расхохотался Гнедой. — Вы знаете, Крынкин, сейчас все люди какие-то подозрительные, до того подозрительные, что у меня даже возникает серьёзное подозрение в антропологической катастрофе… Даже хотя бы поглядеть на моих добрых друзей, — показал он на телохранителей. — Или даже, извините, на вас, если не принимать во внимание вашу форму. Глядя на вас без формы, трудно было бы сказать, что вы приличный человек… Я совершенно без обид, теоретически, так сказать… Это ещё что такое, черт побери? Только этого нам не хватало для полного счастья!

Его реакция была вызвана тем, что в ту минуту, когда он рассуждал об антропологической катастрофе, и свет в доме, и уличные фонари мгновенно погасли, и они остались в кромешной темноте. Из запертого ангара раздался оголтелый лай собак. А из дома послышался вопль Лерочки:

— Евгений Петрович! Тут темно! Мне страшно! Идите же скорее ко мне!

— Черт знает что здесь творится, — извиняющимся голосом произнёс Трынкин. — Пришёл побеседовать, и на тебе!

— Фонарики принесите! — скомандовал телохранителям Гнедой. — Темно, как у негра в жопе! — перестал выбирать выражения раздражённый хозяин. Только собирался пойти наслаждаться новой подружкой, так мало того, что мент на ночь припёрся с какой-то гребаной мокрухой, ещё и свет погас… — И машину в гараж не загнали, лоботрясы, — проворчал он. — Теперь не надо, побьёте ещё машину, вижу, уже все пьяные. Ладно, Крынкин, ступайте, завтра придёте при свете дня, не могу сейчас разговаривать. Никого к тому же я не видел и ничем следствию помочь не могу, при всем моем уважении к органам правопорядка…

Но Трынкин уходить не собирался. Он стал рассказывать Гнедому об ужасном состоянии трупа и подробно говорил о том, на каком именно месте он этот труп обнаружил. А обозлённый до предела Гнедой не мог выставить участкового милиционера за дверь и вынужден был слушать его никчёмный вздор, совершенно его не интересующий. Болтал он не менее пятнадцати минут, и только пообещав явиться на днях к нему в отделение, Гнедой умудрился выставить болтуна вон…

— Свечей побольше! Свечей и шампанского! — скомандовал Гнедой. — И вообще, надо делать автономную подстанцию. Чтобы не зависеть от всяких шарлатанов и головотяпов… А пока будем наслаждаться… Сюда свечи, сюда, будет вечер при свечах, как в пушкинские времена…

Обнял Леру за тонкую талию и повёл в опочивальню.

…Был май, светало уже довольно рано. С края большой поляны стояла «девяносто девятка» вишнёвого цвета. В ней уже второй час сидел Алексей Кондратьев и напряжённо курил. Он знал, что «Мерседес-600» Гнедого рано утром должен выехать из виллы. Об этом ему сообщило доверенное лицо, вхожее в дом Гнедого. В руках у Алексея был пульт… Сердце колотилось, но на душе было легко и весело. Именно сегодня, пятнадцатого мая 1999 года, он должен был осуществить первый акт своего плана. И он верил в успех дела. Все было продумано до тонкостей…