Дюженник раскрыл рот, но подавился, проглотив готовую вылететь фразу. Копье было его собственное.

— Ладно, — сказал он, выдохнув воздух, — разберемся. — И забрав копье, пошел собирать солдат, чтобы поставить ухэр на прежнее место.

На этот раз доклад дюженника выставлял Шоорана в самом неблагоприятном свете, так что взыскание оказалось тяжелым. Во владениях благородного Моэртала не было огненных земель, и весь харвах до последней порошины приходилось получать из казны или покупать втридорога за свои средства. Тем более это касалось ухэра — своими силами починить изработавшееся орудие было невозможно. Неудивительно, что одонт разгневался, и Шоорану не помогло даже заступничество пятерых цэрэгов, которые, благодаря неожиданному выстрелу, сумели ускользнуть от рук Ёроол-Гуя. А может быть, наместник был раздосадован, что лишь пять человек остались от четырех лучших дюжин, и сорвал досаду на не вовремя подвернувшемся Шооране. Кто знает? Мысль благородного глубока как далайн и извилиста, как путь жирха. Сначала гневный Моэртал грозился вовсе выгнать провинившегося на мокрое, но потом остыл, и, лишив Шоорана копья, назначил на позорную должность тюремщика.

— Ничего, — утешал Шоорана приятель Турчин, — выслужишься. Обученных воинов мало осталось. Всех Ёроол-Гуй пожрал. Ты бы видел, что там было! Всюду руки ползают, тонкие, без глаз… хватают всех, не разбирая… Ка-ак я прыгал!.. Не, жаль тебя там не было!

Шооран не был особо огорчен опалой. Теперь он мог больше времени проводить дома, не оставляя Яавдай одну на целые недели. Сейчас ему хотелось быть рядом с Яавдай сильнее, чем когда бы то ни было.

За последние полгода Шооран не построил ни одного оройхона, и вообще не часто вспоминал о своем предназначении. Зато о проклятии он помнил постоянно. Один раз ему уже удалось обмануть судьбу: у него есть семья — Яавдай, которую он любит больше всего на свете. Странным образом Шооран не мог произнести слово «люблю», оно застревало в горле, и губы становились непослушными. Невозможным представлялось выговорить его под внимательным, словно изучающим взглядом Яавдай. Шоорану казалось, что любое признание прозвучало бы фальшиво, и он впервые назвал Яавдай любимой чуть не через месяц после свадьбы. Но тем сильнее он чувствовал, как необходима ему Яавдай. На ней сосредоточилась вся жизнь, и одна мысль, что пророчество Ёроол-Гуя может исполниться, бросала Шоорана в холод. Зная историю безумного илбэча, Шооран понимал, что женитьба — это еще не вся жизнь. Беды Энжина начались, когда у Атай должен был появиться ребенок. Помня об этом, Шооран внимательно присматривался к Яавдай. Казалось, если он вовремя заметит признаки будущего материнства, то сумеет уберечь жену и ребенка от всякой беды, и с той минуты все всегда будет хорошо. Жаль, что ранние признаки, о которых понаслышке знал Шооран, были смутными и неопределенными, и Шооран напрасно мучился, гадая и не решаясь впрямую спросить свою подругу не беременна ли она. А Яавдай по-прежнему смотрела вглубь себя и никогда не начинала разговор первой.

Служба при тюрьме была скучной и необременительной. Повелитель понимал, что узников необходимо кормить, а это лишний расход, поэтому тюрьма обычно была пустой. Лишь после облав обе камеры оказывались набиты изгоями и земледельцами, вздумавшими в недобрый час поживиться вольно растущей чавгой или подработать на харвахе. Их в течение дня или двух уводили на допрос, а затем отпускали, пригрозив, или отправляли на каторжные работы. Кое-кто попадал в шавар. Но даже в этом случае одонт не утруждал себя излишним судопроизводством. Чаще всего обе камеры стояли пустыми, и второй тюремщик — одряхлевший на службе инвалид, спал в одной из этих камер, поставив в изголовье ненужную ему костяную пику.

Но однажды, спустившись в нижний ярус алдан-шавара, Шооран увидел, что напарник не только не спит, но стоит на часах возле одной из камер, браво выпятив грудь, на которой — невиданное дело! — красуется панцирь.

— Что случилось? — спросил Шооран, подходя.

— Тс-с!.. — громко прошептал стражник и, припав к уху Шоорана, сообщил: — Там илбэч. Поймали-таки. Только это тайна, никто не должен знать. Уже послали к одонту, он сам сюда придет. Вот какая тайна.

Шооран глянул в заложенный чешуей глазок. В скупо освещенной камере, свернувшись на нарах, лежал Чаарлах. На полу рядом с лежанкой стояла миска каши и чаша с водой, чего никогда не бывало прежде. Но было видно, что узник не притронулся ни к тому, ни к другому.

«Замучают старика», — обреченно подумал Шооран.

От входа послышались быстрые шаги, оба караульщика вытянулись и замерли. К ним шел одонт Моэртал. Он был один, без свиты и без богатого облачения, верно, услышав новость, поспешил к тюрьме в чем был.

— Ну, жив он? — спросил Моэртал издали.

— Вроде жив, — ответил старый тюремщик. — Дышит.

Моэртал перевел дыхание, успокаиваясь, разгладил на груди тонкотканый цамц и молча дал знак открывать камеру. Тяжелая дверь отъехала в сторону, одонт вошел. Шооран, взяв факел, шагнул следом.

Пленник сел, слепо щурясь на пламя. Целую минуту одонт и сказочник молча изучали друг друга. Потом Чаарлах насмешливо сказал:

— Трудная задача, не правда ли? Ты так долго искал меня, а теперь, наконец, задумался: зачем? Разве я не прав?

Моэртал никак не отреагировал на обращенные к нему слова. Он продолжал стоять, рассматривая сидящего старика, словно так и должно быть, что благородный одонт стоит, а нищий старик сидит перед ним. Затем Моэртал начал говорить сам:

— Ты знаешь, что болтают о тебе. Я не знаю, что здесь правда, но мне надо, чтобы оройхоны появлялись там, где укажу я.

— Не так трудно угадать это место, — заметил Чаарлах. — Одним ударом — два сухих оройхона, а от земли ночных пархов остаются лишь скорлупки. Но ведь они тоже люди, и не многим хуже твоих цэрэгов. Поверь, я знаю, что говорю.

Чаарлах признавался в знакомстве с бандитами так, словно не подозревал, что за одно это ему грозит шавар.

— Если они поклянутся исполнять законы, — произнес Моэртал, — я поселю их на новых землях. А лучших — возьму на службу.

— Я вижу — разговор пошел всерьез! — воскликнул сказитель. — Никогда прежде я не чувствовал себя таким важным господином. Впору раздуться толще авхая. Увы, есть еще одно препятствие. Сядь, блистающий одонт, я расскажу тебе сказку. Тебе, должно быть, давно не рассказывали сказок, просто так — бескорыстно.

Моэртал не двинулся с места, но и не перебил старика, и Чаарлах, привычно изменив голос, начал рассказывать:

В недавнее время жил на оройхонах один человек. Звали его рсаар. Однажды он встретил тукку и захотел ее поймать. рсаар побежал за туккой, но она оказалась проворней охотника и ушла в шавар. рсаар очень рассердился и закричал:

— Вылезай, колючая дрянь!

Но тукка не вылезла и даже не слышала слов, потому что была далеко. рсаар заглянул в шавар, и храбрость его словно потревоженная тайза сжалась в комок. Но жадность продолжала кусать душу, и тогда рсаар сказал:

— Запомни, колючка, я буду стоять здесь день и ночь, но дождусь, пока ты вылезешь!

Ах как жаль, что тукка уже выбралась через другую дыру и не слыхала этих клятвенных слов! Иначе она поняла бы, что спасения нет, и сразу сдалась бы охотнику. А так, рсаар стоял у шавара день и ночь, а тукка все не приходила. Между тем, наступил мягмар, и в шаваре кто-то зашевелился.

— Ага! — сказал рсаар. — Проголодалась! Сейчас я тебя схвачу.

Но вместо тукки из дыры вылез гвааранз и схватил самого охотника.

Увидав, как повернулось дело, рсаар воскликнул:

— Госпожа тукка, неужто это вы? Заметьте — вы выросли такой огромной, потому что я день и ночь охранял ваш покой. Ведь вы позволите вашему ничтожному слуге идти домой? Или вы хотите, чтобы я еще послужил вам?

Уж и не знаю, что ответил гвааранз, но домой храбрый рсаар все еще не вернулся. Надо полагать — занят по службе.