И здесь нетрудно подвергнуть критике темную историческую мифологию Гегеля. Совершенно ясно, что Гегель немногое понимал в тех конкретных классовых битвах, которые привели во Франции к установлению и свержению диктатуры якобинцев. Все же его крупномасштабное историческое видение привело его к тому, что он рассматривал эту диктатуру, которая сама по себе была ему — в глубине его души — несимпатична, как необходимую с всемирно-исторической точки зрения и как неотвратимый рубеж истории, как утверждение современного государства.
Однако при этом не следует думать, что Гегель, не понимавший сплетений классовой борьбы во французской революции, был слеп также в отношении социального содержания этой борьбы. Как раз наоборот. В одном из своих замечаний на полях тех же лекций он говорит о французской революции следующее: "Так французская революция формально уничтожила привилегированные сословия, что же касается уничтожения сословного неравенства, то это пустые разговоры" [22].
Здесь достаточно ясно видно, что Гегель безоговорочно одобряет буржуазное содержание французской революции, создание нового буржуазного общества, ликвидацию феодальных привилегий. Он также отдает должное якобинской диктатуре Робеспьера как необходимому инструменту реализации исторически необходимого переворота (он сопоставляет Робеспьера и Тезея), его отрицание Робеспьера становится резким, как только радикальный демократизм этого периода пытается выйти за рамки установок
буржуазного общества ("пустые разговоры"). Мы полагаем, что эти рассуждения представляют нам в достаточно ясном свете истинный исторический и общественный смысл того, что первоначально казалось темным и мистическим, когда он говорил о Тезее.
О внутренней общественной структуре современного государства, какой ее представлял себе Гегель в этот период, более детально мы поговорим позднее. Здесь же мы должны кратко указать, что под монархом Гегель не понимает владыку в смысле старого режима. "Он прочно, непосредственно связывает целое воедино. Духовные узы — общественное мнение…" Гегель думает об обществе, свободное и самостоятельное движение которого приводит в движение и само целое. "Целое, однако, есть средина [средний термин], свободный дух, который сам свободен oт этих совершенно утвердившихся крайних [терминов], целое независимо от знания индивидов и от характера их правителя; он есть узел пустой"[23].
И точно так же как нельзя наследственного монарха отождествлять с властителями старого режима, точно так же нет оснований видеть в первом или общем сословии, о котором идет речь в философии истории Гегеля в йенский период, старое наследственное дворянство, как это делает, например, Розенцвейг. Антипатию к аристократическому режиму, которую Гегель питал еще в Берне, он сохраняет и теперь. В "Системе нравственности", характеризуя демократию, аристократию и монархию, он говорит об аристократии следующее: "Монархия отличается от абсолютного правления наследованием, и — большим владением, и поскольку она имеет форму абсолютного правления, но не обладает его сущностью, она является наихудшей"[24]. Как видим, Гегель признает принцип наследственности только при монархии. Для дворянства он его отвергает. В другом месте, где он как раз сравнивает все население с монархом, он пишет: "Другой индивид значим лишь как отчужденный, образованный, как то, чем он себя сделал"[25].
Гегель, следовательно, твердо придерживается взгляда, что общество делится на сословия, но что индивид принадлежит тому или иному сословию в каждый данный исторический момент согласно своим индивидуальным способностям и своим делам, но не по принципу наследования. Мы можем поэтому сказать, что гегелевское "всеобщее сословие" стоит намного ближе к наполеоновскому служилому дворянству, чем к наследственному дворянству полуфеодальных государств.
Таким образом, мы видим у Гегеля обобщающий взгляд на всю историю от средневековья до Нового времени. Он рассматривает европейскую историю начиная от эпохи великого переселения народов и до настоящего времени как единый исторический процесс, в котором французская революция ни в коей мере не прерывает "органичность" развития, как считает контрреволюционная романтика, а как раз наоборот, в качестве великого всеочищающего всемирного кризиса она приводит в свободное движение жизнеспособные элементы нового, те тенденции, которые продолжат здоровое начало в дальнейшем развитии народов. Конечно, согласно Гегелю, для этого должна быть преодолена "анархия". Но мы могли увидеть, что даже эта анархия составляет для Гегеля необходимое звено диалектического хода истории я что Робеспьер играет такую же решающую роль во французской истории и — через нее — в мировой истории, как и Ришелье. Функции обоих заключаются в создании свободного поля деятельности для нового облика духа.
Как мыслитель с таким масштабным и свободным пониманием истории Гегель был почти одинок в свое время — и не только в Германии. Его свободный от морализирования, симпатий и антипатий метод анализа основных процессов и связей напоминает Бальзака, который также трактовал французскую историю эпохи ликвидации феодализма вплоть до февральской революции как единый полный кризисов процесс. Это ясно высказано Бальзаком в одном из его остроумных фантастических диалогов, где молодому адвокату Робеспьеру противопоставляется дух Екатерины Медичи, причем вся соль диалога заключается в том, что его участники стремятся к одной и той же цели, а именно к единству французской нации. Однако Екатерина потерпит неудачу там, где Робеспьера ждет удача. Но эта нация должна потерпеть неудачу именно из-за того, что она достигла. И ученик Гегеля, поэт Генрих Гейне, конечно, на уже более развитой ступени общественного развития будет говорить о единстве исторического процесса, ставя Ришелье, Робеспьера и Ротшильда в один ряд и рассматривая их как "трех страшных нивелировщиков Европы, как великих губителей дворянства" [26].
Этот взгляд на новую историю означает для Гегеля сведение счетов — причем сознательное и окончательное — со своей юношеской мечтой о возврате античности.
В центре нового понимания истории у Гегеля не только познание специфических черт нового времени, которые уже во Франкфурте понимаются им не только как черты разложения. Теперь концепция Гегеля зиждется, наоборот, на понимании всей истории как целостного процесса, а следовательно, падение античных городов-республик выступает не только как необходимость — это было ему ясно уже в Берне, — но становится ясным, что это падение породило некий более высокого порядка общественный принцип.
Тем самым античность окончательно утрачивает свое особое место в гегелевской философии истории. Уже в изданном Розенкранцем фрагменте, относящемся к началу йенского периода, Гегель называет прекрасный мир античности "лишь воспоминанием"[27]. В более поздних своих йенских работах Гегель подробно объясняет, в чем состоит более высокий принцип нового времени. Он проводит четкие параллели между греческим миром и современным буржуазным обществом в своих лекциях 1805–1806 гг. Там он говорит: "Это более высокий принцип нового времени, которого не знали древние, а также и Платон. В древности нравы определяла прекрасная публичная жизнь, прекрасное [как] непосредственное единство всеобщего и единичного, произведение искусства, в котором ни одна часть не обособляется от целого, а последнее выступает как гениальное единство знающей себя самости и ее изображения. Но у древних единичность не знала самое себя как нечто абсолютное, не было абсолютного в-себе-бытия. В платоновской республике, как и в Лакедемонском государстве, исчезает знающая самое себя индивидуальность". При этом в замечании на полях Гегель дает дополнительное объяснение: "Платон не выдвинул идеал, а постиг государство своего времени в его внутреннем [существе]. Но это государство ушло в прошлое — платоновская республика неосуществима, так как она лишена принципа абсолютной единичности"[28].
