Этот анализ в известной мере предшествовал анализу эсхиловской "Орестеи", данному Бахофеном и Энгельсом.
Разумеется, живший много позднее Бахофен на свой манер, в пределах своего понимания истории столкнулся с проблемой материнского права. Энгельс с помощью открытий Моргана материалистически осмыслил мистификации Бахофена. Повторяем: Гегель не имел ни малейшего представления о родовом обществе и о материнском праве. Поэтому его концепция о предгосударственном состоянии в рассматриваемом аспекте неисторична, поскольку он рассматривает появившуюся исторически значительно позднее семью как основу и первоначальную форму этого предгосударственного общества — заблуждение, свойственное современникам Гегеля.
Однако его понимание приобретает огромное значение благодаря тому, что он чрезвычайно справедливо и блестяще определяет историческую истинность и неистинность этого столкновения, проводя мысль о диалектической равноистинности обеих частей. Он так же хорошо видит историческую необходимость, с которой неизбежно должна праздновать свой триумф представленная Клеоном точка зрения государственной законности, как и признает нравственное превосходство Антигоны и общественного состояния, представленного в этой точке зрения. Это диалектическое взвешивание справедливого и несправедливого у обеих спорящих сторон не только имеет своим результатом блестящий анализ бессмертной драмы, но и выражает также противоречивость прогресса, неоднократно отмеченную Энгельсом при его анализе разложения родового строя. Именно это единство при признании необходимости того, что родовой строй во многом чисто человечески — выше, чем классовые общества, пришедшие ему на смену, — признании того, что разложение родового общества произошло из-за высвобождения дурных и низменных инстинктов человека от родовых уз, так же как и признание того, что разложение родового общества, безусловно, необходимо и означало действительный исторический прогресс, — истинность этой глубоко противоречивой исторической необходимости витает, как догадка, перед нашим взором, когда постигаешь глубину гегелевского анализа Антигоны. И сознавая огромную разницу в ясности, исторической конкретности, научности между гегелевской трактовкой и той, которая была дана Энгельсом, шедшим на этом пути вслед за Бахофеном и Морганом, нельзя все же закрывать глаза на то, что признание необходимости и неизбежной противоречивости прогресса, проявляющееся при возникновении государственной формы общества, уже отражено Гегелем в борьбе светоносных богов с "подземными" силами, хотя нам и приходится отметить, что у Гегеля это выражено абстрактно, а в решающем содержательном аспекте и неверно.
Другая социально-содержательная форма проявления "подъемного" у Гегеля нам уже знакома: речь идет о "непредвидимой силе" экономической жизни, образующей единую и имманентную систему. Нам уже известно, что Гегель постоянно питал иллюзию об обуздании власти экономики с помощью деятельности государства. Однако, поскольку Гегель правильно понял наличие определенных противоположных тенденций в экономике капитализма, он ясно осознает постоянную опасность утраты единства общества в этой имманентности экономики, в этом свободном и беспрепятственном саморазвертывании противоположных сил, действующих в экономике. "Далее — огромное богатство, которое равным образом связано с глубочайшей бедностью, ибо в разделении труд становится всеобщим, объективным с обеих сторон, — с одной стороны, в идеальной всеобщности, с другой стороны, в реальной; и это чисто количественный момент, вплоть до понятия единичного, неорганического в труде, непосредственно есть высшая жестокость. Основная характерная черта ремесленного сословия, состоящая в том, что оно способно на органическое абсолютное созерцание и внимание, хотя и вне ого находящегося божественного, исчезает, и возникает животность презрения ко всему высокому. Лишенное мудрости чисто всеобщее, масса богатства — вот что такое "в себе"; абсолютная связь народа, нравственное исчезли, и народ распался"[15]. Здесь видно, почему Гегель рассматривает имманентно замкнутую систему экономики как "подземную" силу, с которой должен вести непрерывную борьбу бог-светоносец государственной цивилизации.
В этой и других формах проявления природного "подземного" в обществе очень часто находит свое ясное отражение "некритический позитивизм" Гегеля. Критику этого позитивизма мы уже дали там, где это казалось уместным. Однако в этой концепции "подземного" речь идет о другом и более важном. Вспомним рассуждения Гегеля относительно труда и орудий труда. Там оказывается, что дух, сознательная человеческая деятельность стоят над природой, что дух подводит эту природу под господство сознательной человеческой деятельности, однако объективность, дальнейшее существование природы путем ее преодоления не снимается, она всегда как бы просматривается в деятельности общества, находится в состоянии непрерывного взаимодействия с ним. Это весьма существенный момент в преодолении Гегелем субъективного идеализма, ибо здесь природа не становится предметом абстрактного насилия, она должна путем конкретного взаимодействия войти в культуру.
Это приводит к самым разнообразным конфликтам гегелевской философии, и приходится признать самостоятельную жизнь и самозаконность этих "подземных" сил. Гегель — первый мыслитель в Германии, который признает наличие собственных закономерностей экономической жизни, и хотя он питает иллюзии относительно того, что деятельность государства может смягчить и регулировать социальные противоречия, возникающие из экономики, все же он никогда не представляет эту функцию государства в виде абстрактного регламентирования, насильственного вмешательства в экономическую жизнь, снятия экономических законов капитализма с помощью декретирования, как это весьма рельефно выступает в утопических требованиях Фихте. Именно потому, что здесь Гегель, хотя часто в иллюзорных формах, выдвигает требование конкретного взаимодействия, именно поэтому возникает социальная база для "трагедии нравственности". И именно поэтому Гегель ясно видит слепой, стихийный характер капиталистической экономики.
Таким образом, именно в "трагедии нравственности" возникает непрерывная трагическая борьба между "отчуждением" (Entauberung) (цивилизация, государство — это свет) и природой (непосредственное и стихийное — это "подземное"), причем для Гегеля наиболее характерен непрерывный переход этих моментов друг в друга. Действительно, ведь для него, с одной стороны, сущностью общественного прогресса является победа цивилизации над природой, хотя это ни в коей мере не является окончательной победой, равномерным и прямолинейным "бесконечным прогрессом", но победой, возникающей из постоянно возобновляющейся, постоянно становящейся более ожесточенной борьбы. С другой стороны, цивилизация не может одержать над природой действительно полной, стопроцентной победы: такова концепция Гегеля. Гуманизм Гегеля требует целостного, неразорванного человека. Наивысшее развитие "отчуждения" (EntauBerung) является для Гегеля точкой перехода, превращения, на которой оно возвращается в субъект и тем самым снимается. Следовательно, без этой непрерывно возобновляющейся борьбы с силами "подземного" человек, согласно Гегелю, утратил бы всякую связь с природой, со стихийными силами человеческого бытия и стал бы, таким образом, абстрактной схемой, машиной.
Этот переход друг в друга отдельных моментов должен рассматриваться также и с другой стороны, со стороны цивилизации, государства, богов-светоносителей. Мы уже видели, что для Гегеля именно государственная сторона, независимость государства от гражданского общества, его господство над ним, нашла свое воплощение в военном сословии как необходимой кульминационной точке общего сословия. Однако именно здесь, когда уже кажется, что в результате схематического и прямолинейного конструирования системы наконец будет окончательно преодолено все "подземное", стихийное, именно здесь вдруг поднимает голову сила, которая до сих пор еще не давала о себе знать.
