Сын Федора Кузьмича, богатыря и странника, разочаровался и в людях, которых прежде любил. Первым среди них был Филипп Филиппович Воронежский, приемный отец, а попросту материн незадачливый сожитель. Кем был раньше Филипп Филиппович? Он был мудрым созерцателем, зрячим поводырем в царстве слепых, спокойным и насмешливым прорицателем. Кто он теперь? Бухгалтер в Алешиной банде, Мефистофель при компьютере, крупный барыга и вор. На попытки мальчика завести интеллектуальную беседу, одну из тех, которые так скрашивали им жизнь в прежние годы, отвечал невразумительным мычанием; создавалось впечатление, что голова его занята лишь одной мыслью: как уберечься от внезапного обыска.

Маманя шизанулась на религиозной почве. К сорока годам стала законченной идиоткой. Обложилась гороскопами, с утра до ночи висела на телефоне и обсуждала с подругами астрологические откровения. Мистические бредни странным образом уживались в ней с верой в Спасителя. Молельные книги вперемешку с поучениями буддистских монахов и новейших апостолов типа Лазарева и Кашпировского захламили всю квартиру. Она почти не выходила из дома, перестала готовить нормальную пищу, да и на себя махнула рукой. Иван не помнил, когда она последний раз красилась или посещала парикмахерскую. Когда слышал, как шизанутая мать всерьез обсуждает с такой же шизанутой подругой совпадение аур "Стрельца" и "Весов", готов был подойти сзади и шарахнуть по растрепанному затылку самым толстым молитвенником. Удерживала его лишь жалость. Слава Богу, хоть в деньгах они не нуждались. Филипп Филиппович отстегивал столько, что уровень их сумеречного бытования был ничуть не ниже, чем у ларечников.

Ивану некуда было податься. Он чувствовал, как его собственная душа подгнивает на корню. Жирный чесночный запах гнили долетал отовсюду. Мир вокруг был призрачен и неустойчив еще больше, чем тогда, когда он приноравливался к нему в материнском животе. Он когда-то прочитал у Толстого: "Если хотите понять, что такое смерть, попытайтесь представить, что было с вами до рождения". Если бы графу подфартило родиться в наше время, он, наверное, написал бы иначе: мол, хотите понять смерть, оглядитесь внимательно вокруг, только и всего.

Будничная жизнь Москвы не оставляла сомнений в том, что человек исчерпал запасы духовной силы и, давясь отравленной жратвой, а в промежутках жадно совокупляясь и воруя, почти безболезненно воссоединился с растительным царством природы. Опыт Творца с созданием разумной материи завершился полным крахом.

Девочка, за которой он ухаживал с восьмого класса, Лена Савицкая, победила на конкурсе будущих фотомоделей во Дворце культуры "Меридиан". Вскоре ее пригласили на работу в солидную фирму "Ночные грезы", которая обслуживала исключительно иностранцев. Это было то, о чем большинство ее сверстниц могло только мечтать. Но Лена была практичным, здравомыслящим человеком и к своему счастью отнеслась скептически.

Она поделилась с Ванечкой своими опасениями.

– Конечно, перспективы отменные. Сам посуди, двести баксов за сеанс плюс премиальные плюс бесплатное медицинское обслуживание, ну и… За неделю уже двое предлагали руку и сердце. Один, представь себе, англичанин, чуть ли не наследственный лорд. Заманчиво, конечно. Только кивни – и прощай навек совковая страна… Но есть во всем этом что-то все же сомнительное, ненатуральное, ты не находишь?

– Ну почему… Большому кораблю большое плавание.

– Тебе ничуточки не жаль со мной расстаться?

– Я буду издали тобой гордиться.

– Ты искренне говоришь?

– Я всегда искренен, ты же знаешь.

– Иногда мне кажется, ты ничуточки меня не любишь.

– Как не люблю? В прошлом году кто рыльник начистил Саньке Жилину? Он же здоровее меня в два раза. Все ревность окаянная.

Это было их прощание, оба это чувствовали.

– Ты правда не осуждаешь меня?

– За что? Мир сошел с ума, почему ты одна должна остаться нормальной? Была бы возможность, я бы сам не задумываясь махнул на Канарские острова. Зарылся бы в землю и ловил бы страусов за яйца. Вот это жизнь, а здесь что? Тусовки по вечерам да похмелье утром. Скука смертная.

– Хочешь, увезу тебя с собой?

– На каких условиях?

– Скажу лорду, что ты мой братик. Он поверит.

Они же все дегенераты.

– Нет.

– Почему?

– Самолюбие не позволяет. Да и какие мы брат и сестра. Ты вон какая цыганка, а я рыжий. Конечно, можно покраситься, как Киса Воробьянинов.

Впоследствии, когда она звонила, Ванечка не разговаривал с ней, а молча вешал трубку. Исподволь в нем зрело убеждение, почти уверенность, что он спит мертвым сном: как заснул во младенчестве, во время приступа кори, так досель и не проснулся…

Как-то отчим Филипп Филиппович привел в дом лысоватого, лет тридцати пяти мужичка, который поначалу показался Ивану тусклой, ординарной личностью, чем-то промежуточным между "совком" и "новым русским". Иван уже нацелился уйти к себе, но Филипп Филиппович его остановил:

– Посиди с нами, Ванюша, куда же ты! Познакомься, это Григорий Донатович, мой коллега по работе, а это Ванечка, сын покойного Федора Кузьмича.

– А это Марина Сергеевна, – без тени улыбки произнес гость. – А это цинковый гробик, в котором привезли ее дитятку из Абхазии.

Узнавание было мгновенным. Унылый господин был одной с ним крови. Брежневский век кухонных шепотков сменился веком паролей. Родственные души теперь оповещали друг друга кодовыми фразами. Пароль был произнесен. Григорий Донатович был тем человеком, которого Ванечка ждал. Это был гуру, учитель. В его тусклом взгляде светилось презрение к жизни, а не страх перед ней. Таким же точно был его отец, только слишком поздно Ванечка это понял. К концу чаепития он уже готов был идти за таинственным пришельцем хоть на край света, как бычок на веревочке. Григорий Башлыков, матерый разгадчик секретов, разумеется, это заметил. Он сказал Ванечке:

– Маешься, паренек, это хорошо. Кто не мается, тем пировать осталось два года.

Филипп Филиппович посмеивался в усы, слушая их конспиративный диалог.

– Но мне кажется, – робко заметил Ванечка, – совсем мало людей, которые понимают, что происходит на самом деле.

– А ты понимаешь?

– Тоже не очень. Мне не хватает опыта. Но я понимаю одно: назад пути нету, а жить в новом, нарядном хлеву, где все по дешевке, могут только свиньи.

– Молодость всегда категорична, – вмешался Филипп Филиппович, – но устами младенца, как известно, часто глаголет истина.

Дальнейшей беседе помешала Ася. Она вернулась с сеанса спиритизма, который проводился по четвергам на тесной сходке в Бирюлеве, на квартире тамошней колдуньи. В этот вечер им удалось пообщаться с материализованным духом Гриши Распутина, и это, видимо, так ее потрясло, что, опустясь без сил на стул, она некоторое время еще как будто не узнавала своих близких, но потом все-таки пролепетала восторженно:

– Сынок, знаю, ты в это не веришь, но он нам все-все открыл! Все завесы.

Филипп Филиппович познакомил ее с Башлыковым, и Ася обратилась к нему:

– Вы, вижу, добрый человек, простодушный, у вас усы, как у Федора покойного. Спасибо, что к нам заглянули, но я вам советую избегать длиннорукой женщины. Вам нельзя… Осенью произойдет страшная бойня, дьявол взойдет на помост, не убережется, не затаится, сгорит в синем пламени. Эти двое не верят, думают, я спятила, но вы поверьте. У вас такое светлое лицо.

– Кто эта длиннорукая женщина? – спросил Башлыков. – Почему надо ее бояться?

– Бояться не надо, надо избегать. Длиннорукая женщина – олицетворение порока. У вас к нему склонность, я вижу. Вы с женой расстались, чтобы дать себе волю, разве не так?

– Вовсе нет. Она рожать надумала, а какой я отец, если не сегодня-завтра сгорю в синем пламени.

– Вы насмешник, но это не спасает от длинноруких женщин.

– Пойдем, мама, тебе надо отдохнуть, – позвал Ваня, и она послушно поплелась за ним, бросив пристальный печальный взгляд на Башлыкова.