– И ночевать останется?

– Дак пускай поживет несколько дней, какая нам обуза?

– Я не против, это твой дом. Только не реви, когда серебряных ложек недосчитаешься.

– Бог с тобой, Ванечка! Разве можно так о людях думать? Ты бы слышал, как она поет. Я даже прослезилась.

– А спать где будет?

– Со мной, на раскладушке.

– Ладно, пойду с ней потолкую.

– Не обижай ее, пожалуйста!

Нина на кухне вовсю дымила вонючей сигаретой.

Иван сигарету отобрал, потушил под краном и опустил в помойное ведро.

– Тут тебе не кабак, заруби себе на носу.

– Ой, какие мы грозные!

Она попробовала его приобнять, но он отстранился:

– Ты протрезвела?

– А то не видишь, – Ниночка кокетливо поправила челку.

– Тогда запомни. Мать я люблю, обижать ее нельзя, Чуть какой промах с твоей стороны, костей не соберешь.

– Да ты что, Ваня?! Ты меня за кого принимаешь?

Иван взял ее руку повыше локтя и сжал. Ниночка побледнела, но даже не пискнула.

– Я не Рувимчик, – сказал он, – Бью сразу насмерть.

– Постыдись, Ваня! Я все-таки женщина.

– Мое дело предупредить… Мама!

Ася мигом прибежала:

– Что такое, сынок?

– Дай чего-нибудь пожрать, я не ужинал.

– Где же ты был целый день?

– На работу устраивался.

На этот раз не соврал. С запиской Башлыкова съездил в префектуру, где ему был заказан пропуск. Его принял пожилой чиновник по имени Геннадий Яковлевич. Побеседовал с ним минут десять и остался доволен, Велел на другой день принести документы. Башлыков напутствовал так:

– Оформят тебя курьером, или делопроизводителем, или еще кем – неважно. Хоть плевки подтирай, но через месяц должен стать там своим человеком. Примелькаться. Вопросы есть?

Вопросов у него не было.

Ночь он спал крепко. Только раз проснулся. Ниночка сидела на кровати, призрачная в лунном свете.

– Можно к тебе? Мама спит.

Теплой грудью прильнула к его ногам.

– Когда понадобится, сам позову.

– Но я же должна отблагодарить… Ванечка, я тебе совеем не нравлюсь? Ни чуточки?

– Ты на карантине. И этим все сказано.

– Как это?

– Принесешь завтра справку из вендиспансера.

– Сволочь ты, Ванька!

– Иди, не разгуливай меня.

Перевернулся на правый бок и мгновенно уснул. Но во сне овладел ею со сноровкой опытного мужика, и она даже не догадалась, что была у него первой женщиной.

Прямо из аэропорта, где их встретил Губин, поехали на совещание к Серго. Вдовкин всю дорогу ерепенился, бурчал, что в гробу он видел бандитские сходки, что хочет спать, и даже сделал попытку выскочить из машины на ходу. Его буйство объяснялось тем, что в самолете Алеша не дал ему толком опохмелиться. За поддержкой Вдовкин обратился к Губину:

– Мишель, ты единственный интеллигентный человек в этой шайке, скажи, после таких нагрузок человек должен отдохнуть или нет? Надо же иметь уважение хотя бы к возрасту.

– Женя, уймись, – сказал Михайлов. – Ты не хочешь видеть Серго, но он же простил тебе Пятакова.

Прости и ты ему. Забудь прошлое. Прошлого нет, ты это знаешь не хуже меня.

В просторном кабинете Серго, за уставленным питьем и закусками столом, как на правительственном ба; кете, сошлись семь человек: Башлыков, Михаиле:

Вдовкин, доброжелательный хозяин Сергей Иванов;

Антонов (Серго), Губин и двое пожилых господ в одинаковых темных костюмах, в одинаковых белых рубахах, в бледно-розовых модных галстуках и с кожаны: кейсами, которые лежали у каждого справа. Первым делом Серго представил гостей. Оба курировали кавказский регион, в частности, Грузию, одного звали Иван Лукич Севастьянов, другого Иван Емельянович Прохоров. У обоих было за плечами по двадцать лет работы на ответственных должностях в МИДе, оба пострадали от новомодных внешнеполитических веяний и до срока, в один день, были спроважены на пенсию. Если и была между ними какая-то разница, то только такая, что Иван Лукич по национальности был мингрелом, а Иван Емельянович – евреем, но об этом знали лишь Серго и Михайлов да особый отдел КГБ, который второй год как приказал долго жить.

Справку они готовили сообща, но докладывал Иван Емельянович, как старший по званию: его уволили с поста заведующего отделом, а Иван Лукич был всего лишь выездным куратором. Картина, которую нарисовал Прохоров, была подтверждена множеством документов, но малоутешительная, особенно в части выводов. Если брать голые факты, то выходило, что под контролем южного капитала было шестьдесят пять – семьдесят процентов всего торгового оборота в Москве, правда, сюда не входили сделки с недвижимостью, где процент был поменьше, хотя тоже очень значительный.

Так что страхи оппозиции, которая считала, что родина по дешевке распродается исключительно на Запад, были преувеличенными. Она распродавалась на юг.

С другой стороны, математическая статистика еще мало о чем говорила. Экономический распад и политическая нестабильность в южных республиках достигли такой угрожающей стадии, что вчерашние мультимиллионеры вполне могли завтрашним утром проснуться нищими. Жесточайший передел собственности и судорожные попытки южных магнатов удержать захваченные плацдармы окрасились в пламенный цвет братоубийства. На благословенных берегах и сказочных плоскогорьях Кавказа не было места, где не лилась бы кровь и не пищал придавленный балкой младенец.

Чума гражданской войны ощерила гнилой зев над многострадальными Грузией, Арменией и Азербайджаном.

Тамошние властители, как их московские подельщики, давно перестали соображать, на каком свете они пируют, хотя некую определенность их замыслам придавала общая; подобная внезапной лихорадке, ненависть к бывшему Старшему брату. Правда, ненависть отчасти была гипнотическая, с уклоном в восточный площадный театр. Когда русский медведь наконец-то ослабел и появилась возможность прокусить ему хотя бы пятку, только ленивый ею не воспользовался. Обыденный грабеж бескрайних российских территорий все чаще принимал формы экзальтического, морального изуверства, и как раз то, что поверженный, оскопленный, с надорванной становой жилой, придурковатый Иван не оказывал никакого сопротивления, а лишь робко жался к Уральскому хребту, добавляло в действия разгоряченных соседей крутую замесь безумия. Меч ислама, ядовитая, отменно намыленная долларовая удавка Запада и самодельный сапожный нож украинского единоплеменника кучно нависли над Россией, и казалось, ей уже неоткуда ждать спасения. Спившийся, утомленный семидесятилетним большевистским игом, русский народец смиренно, радостно приготовился к ритуальному четвертованию, а его многомудрые пастыри озабоченно, как встарь, талдычили о Божием промысле и необходимости внутреннего самосовершенствования, при этом голоса их были почти неразличимы в восторженном клекоте победителей. Конец северного монстра был недалек, но тут произошла небольшая заминка. Точно так, как в стае волков, добивающих матерого оленя, но отвлекшихся на кровь волчонка-подранка, в стане победителей начались собственные яростные междоусобные схватки, и это вдруг отодвинуло окончательное переваривание российского полутрупа на неопределенный срок.

На собравшихся за столом искусный доклад Ивана Емельяновича произвел сильное впечатление.

Сергей Иванович, который на правах хозяина как бы вел совещание, предложил задавать вопросы, но откликнулся только один Вдовкин:

– Вам сколько заплатили за халтурку, господа?

Гости смущенно переглянулись, но Иван Емельянович ответил незамедлительно:

– По тысяче долларов, как договаривались.

Вдовкин хмыкнул:

– Ловко обстряпано. Я бы не дал ни копейки.

– Будешь бузить, Петрович, – заметил сидевший рядом Алеша, – посажу под домашний арест.

Вдовкин виновато на него покосился и набухал очередной фужер пива.

Серго, чинно поблагодарив, отпустил гостей, и дальше беседа пошла в узком семейном кругу. Проблема была понятная: с кавказцами надо срочно разбираться.