– Сиди, не прыгай. Ты не кузнечик.

– Ничего не понимаю, – сказал Алеша. – Все какие-то возбужденные, может, перепились вчера? Давайте тогда перекусим да похмелимся.

Перекусывал и опохмелялся Алеша, по существу, в одиночку, зато с аппетитом. Метал все подряд: жаркое, осетрину, пирожки с капустой и пирожки с изюмом и осушил бутылку сухого вина. Иван отказался поддержать трапезу принципиально, сославшись на режим.

Нина и Ася поужинали раньше, да и не до еды им было. Нина, которая по Ванечкиному капризу как бы нарушила волю Креста, была в каком-то трансе и уже не хихикала, а хохотала как безумная по всякому поводу;

Ася со скорбной гримасой наблюдала, как управляется с яствами бывший суженый. Больше всего она поражалась тому, что Алеша совсем не меняется внешне. Все старели вокруг, умирали и чахли, жизнь катилась под уклон, а он был все тем же неодолимо прелестным отроком, который однажды, в незапамятные времена, вывалился перед ней у выхода из метро и с ангельской улыбкой, без предисловий попросил о любви. "Научи меня!" – потребовал он. Она и научила, не смогла отказать, хотя была мужней женой. Да кто бы и в чем мог ему воспротивиться! Сегодня Алеша хозяином распоряжается по Москве, и не будет ничего удивительного, если завтра так же легко перешагнет через все океаны. Он был драгоценным подарком ее судьбы, но одного она так и не поняла: кто же он такой? Посланец ли небес, сошедший на землю с мечом, или исчадие тьмы. Впрочем, с годами этот вопрос потерял остроту. Он таков, каким уродился, если что-то с ним случится, мир для нее останется скучен и сер.

– Вот так-то, – Алеша удовлетворенно похлопал себя по набитому животу. – Спасибо, Асенька. Хоть кто-то из женщин не разучился готовить.

– Кушай еще, ты салат не попробовал.

– Лучше сына покорми, он у тебя вытянулся, как глист.

Бедная Нина покатилась со смеху, еле Иван успел ее подхватить, чтобы не свалилась на пол. Алеша взглянул на нее с осуждением:

– Все же, Иван, нам надо потолковать наедине.

Ася молча встала, взяла девушку за руку и увела из комнаты, хохочущую и повизгивающую.

Алеша долил в рюмку вина, закурил.

– Хорошая у тебя невеста, Вань, повезло тебе. Никому только ее не показывай, отнимут.

– Это мое личное дело, – сказал Иван.

– Конечно, конечно, – Алеша откинул голову, закрыл глаза, отдыхая, о чем-то задумался.

– Эх, Ванечка, грубишь напрасно. Норов прячь в рукаве, как нож. Это тоже наука.

Иван молчал.

– Мать сказала, ты на работу устроился. Куда, если не секрет?

– Это тоже мое личное дело.

– Не совсем Вань, вот тут не совсем. В говно вляпаешься, вытаскивать мне придется.

– Да с чего вы взяли?! – вспылил Иван, аж побледнев, – Почему именно вам придется вытаскивать? Кто вы мне такой?

– Твой отец был мне братом.

– И все у вас было общее, – добавил Иван. – И нары, и женщина.

Алеша озадаченно почесал щеку.

– Ладно, мимо проехали… У меня есть к тебе предложение, но даже не знаю, говорить ли. Чего-то ты сегодня вертишься.

– Не нуждаюсь ни в каких предложениях.

– Учиться поедешь в Англию?

– Чего?!

– Приглядели мы с Настей солидный частный колледж. С полным пансионом. Все расходы на мне.

– Кто такая Настя?

– Жена моя. Святая женщина.

Наконец-то Иван улучил минутку для маленького торжества;

– Не хочу.

– Почему? Получишь настоящее образование.

– Если и буду кому-то чем-то обязан в жизни, то только не вам.

Алеша притушил сигарету в пепельнице. Он не был огорчен, но на юношу смотрел с сожалением:

– Пора взрослеть, Вань. Занятия с октября, подумай. Посоветуйся с матерью, с Филиппом. Кстати, насчет матери. Мы ее с твоим отцом не делили, мы ее любили оба. Чувствуешь разницу?

Иван сидел красный, точно в бане. Минута торжества минула никем не замеченной. Алеша пошел на кухню попрощаться с женщинами. Он везде был в своем праве и на своем месте. Везунчик, которого природа наделила даром повелевать. Иван ему не завидовал. Каждому свое, сказано мудрецом. Он не хотел карабкаться вверх по чужим головам, как по ступенькам. Для настоящей свободы человеку ничего не нужно, кроме присутствия духа.

Когда Алеша ушел, пообещав: "Проголодаюсь, позвоню!", Нину окончательно скрючило от смеха, и пришлось отпаивать ее валерьянкой.

– Он не для тебя, – утешил ее Иван. – Не думай о нем.

– Я понимаю. Он как древний витязь, – сказала она напыщенно.

Ночью она опять пришла к нему, одинокая и покорная, и Ванечка потерял свою невинность.

Знаменитый журналист центральной газеты Ника Поливодов немало покуролесил в своей сорокалетней жизни, а теперь потихоньку собирал материал для сенсационного, разоблачительного материала на тему "Мафия и власть". Он часто ходил по лезвию ножа. В Абхазии снайпер прострелил ему левую руку повыше локтя, и там же он подцепил чудовищный триппер от шалавной репортерши-француженки Мариам. И это всего за одну командировку, а сколько их было. Для любимой профессии Ника себя не берег, лез всегда в самое пекло, и звезда его в период перестройки воссияла высоко.

Это было чудесное время, полное страсти, напора, надежд. Все было ясно прицельному взору журналиста.

Бей, круши, вали вчерашних идолов, и чем хлеще слово, тем ближе победа. Года два все ходили как пьяные, в веселом бреду разрушения, с ощущением причастности к высокой истории, которая творилась на их глазах и делалась отчасти их руками. Популярность журналистов заслуженно сравнялась с известностью кинозвезд и ведущих политиков. Вечером репортер засыпал никем, а утром, после выхода удачной статьи, просыпался знаменитым. Так было и с Никой. Он спроворил интервью с белобрысой путаной из "Метрополя", путаны, как и наркоманы, были тогда еще под запретом, и редактор рискнул, – и какая же бомба разорвалась в Москве! Ровно через месяц в газету позвонили со Старой площади, и Ника Поливодов был приглашен на приватную беседу к одному из самых значительных лиц в государстве, главному идеологу страны с незапамятных времен. Ника по застойной привычке попрощался на всякий случай с друзьями и с родней и пошел. Значительное лицо, обликом напоминавшее образованного чукчу, встретило его так, словно Ника был его родным сыном, когда-то потерянным, а ныне счастливо обретенным. Государственный муж, облеченный колоссальной властью, поил его коньяком в своем огромном кабинете и самолично нарезал на блюдце лимон. Он не учил ничтожного писаку уму-разуму, как это бывало раньше, а советовался с ним по важным мировым проблемам, почти как с ровней. Впрочем, была в этой задушевной домашней беседе одна досадная особенность, залетевшая из прежних времен: хотя влиятельное лицо и советовалось, и спрашивало у польщенного Ники его мнение, но само же и отвечало на свои вопросы. Еле-еле удалось журналисту вставить две-три незначительные реплики, но какое это имело значение. Великий идеолог высказывал такие мысли, от которых сердце Ники взмывало к небесам.

К примеру, идеолог признался, что придушить окончательно монстра системы, сокрушить империю зла без помощи четвертой властюювозможно; а дальше из его слов выходило, что под четвертой властью он подразумевал как бы именно Нику Поливодова, ну, и еще с пяток человек, подобных ему, таких же отчаянных, талантливых, бескомпромиссных, молодых, беззаветно преданных идеям демократии и общечеловеческим ценностям…

Три, четыре, пять, шесть лет подряд Ника Поливодов сотоварищи в разных газетах и журналах, на радио и телевидении рубили наотмашь по системе, не оставляя от нее камня на камне, не щадя живота своего, дробя святыни в пыль; но постепенно некоторые из центровых нападающих притомились от непосильной работы и отбыли на заслуженный отдых в Америку и Европу. От краснопузого чудища остались рожки да ножки, у него были отбиты бока и выколоты зенки, но все же у Ники, да и не только у него, все чаще возникало подлое ощущение, что все они – и победители, и побежденные, и те, кто успел слинять, и те, кто заторчал в "этой стране", – очутились у разбитого корыта, хотя прямого повода горевать вроде бы и не было. Меченого провидца, малость свихнувшегося от бесконечных речей, спихнул с престола его более солидный и расторопный собрат по партии, который привел за собой кучу молодняка из разных коммунячьих конюшен.