Целую неделю она потратила на то, чтобы выйти на Алешину жену, и наконец ей это удалось. Дальше будет проще, должно быть проще. Хотя подозрительность Губина – дурной знак. Он не поддался ее чарам. Зато снарядил за ней гонца. По словам Грума, выходило, что Миша Губин, правая рука Креста, был одним из самых опасных людей в нынешней взбесившейся Москве, и после сегодняшней встречи она готова была ему поверить. Миша Губин показался ей обездоленным. У него все было, но чего-то ему не хватало, а чего, он, похоже, и сам не знал. Он владел тайным ведомством и был наглухо закрыт для посторонних глаз. Впервые Таня увидела мужчину, словно сошедшего со страниц обожаемых ею в юности готических романов. Он был не из этого века, но и не из того, который катится навстречу.

От него сквозило черной дырой.

Наверное, подумала Таня, после Алеши ей придется заняться этим кочующим странником, и не ради денег, а ради собственного удовольствия. Это будет пряная забава. Сильные люди не чуют своих пределов, им часто мнится бессмертие. Они сами гоняются за криворукой, как пьяница за лишним стаканом, и при встрече с нею впадают в сладострастный шок. Погибают они обыкновенно невзначай. У Тани сладко кружилась голова, когда воображала, как будет убивать Губина – постепенно, врастяжку, смакуя его смерть…

Топтуна она "сбросила" на Пушкинской площади в суете послеполуденной тусовки. Это оказалось проще пареной репы – паренек попался неопытный. В "Макдональдсе", за одной из шторок, она изменила внешность: подобрала волосы под вязаную шапочку и набросила на плечи нейлоновую курточку, которая лежала в сумочке. Через подсобные помещения выскочила к магазину "Наташа", спустилась в подземный переход и, миновав фотовыставку, очутилась на улице Чехова.

Подняла руку – и у ног мгновенно затормозил частник на бежевом "жигуленке".

– Гони, браток, и десять баксов твои.

Частник погнал как безумный, прямо под желтый свет. Довез до Дома архитектора, получил награду, но видно было, что чем-то недоволен.

– Может, вместо денег оставите телефончик? – предложил игриво. На вид частнику было лет сорок, и он был похож на упитанного клопа-реформатора.

– Нет, телефончик не оставлю, – огорчила его Таня. – Да он тебе и не нужен.

В полутемном зале с камином заказала у стойки пару бутербродов и стакан белого вина. Ее мучила странная жажда, как при высокой температуре. Глотнув вина и вяло жуя безвкусную осетрину, она вдруг поняла, что с ней случилось. Открытие было такое, как если бы на голову упал кирпич. Она влюбилась в Мишу Губина.

– Я уезжаю, – сказал Алеша, – а ты недельку поживешь здесь.

– Почему?

– У меня на душе будет спокойнее. Я далеко поеду.

Спроси – куда.

– Куда?

– Мы с твоим дружком Вдовкиным в Цюрих смотаемся. Спроси – зачем.

– Зачем?

– За подарками. Хочу твой гардеробчик немного обновить, вывести тебя на современный уровень моды.

А то ты все чего-то ходишь, как оборванка.

Они сидели в летней беседке под пестрым тентом, разморенные солнцем и недавним обедом. Миша Губин час назад как уехал. За обедом они втроем умяли целого гуся, запеченного в духовке Ваней-ключником, мастером на все руки. При этом Алеша выпил несколько рюмок анисовой настойки, которую специально под мясные блюда по старинному рецепту изготавливала матушка Вани-ключника, тоже мастерица на все руки. Ей шло жалованье по тарифу обслуживающего персонала, хотя она жила в глухой деревне под Рязанью и никто, кроме сына, ее никогда в глаза не видел, даже бухгалтер.

Товарищи подозревали Ваню-ключника в том, что он вообще выдумал историю про свою мамашу, чтобы ущучить лишнюю сотню долларов, а анисовую самогонку покупал у сторожа в железнодорожном бараке. Тем более что многие помнили, что когда он нанимался на службу, то объявил себя сиротой без роду и племени.

Однако на все оскорбительные намеки Ваня-ключник резонно возражал:

– Куда же я тогда езжу каждый месяц?

Действительно, каждого седьмого числа он являлся в контору к Филиппу Филипповичу и подписывал у него заявление на трехдневный отпуск без содержания. Одет всегда был по-дорожному, с рюкзаком и в кепке. В один из таких приходов наткнулся в коридоре на Мишу Губина, которого боялся панически, как дикари боятся молнии. Миша отвел его в уголок и дружески предупредил:

– Алеша тебя за что-то любит, паренек, и почему-то тебе доверяет, но это ваши личные дела. Я-то тебя даже проверять не буду. Дойдет слух, что где-то чего-то химичишь, сразу пришибу. Как понял?

Ваня-ключник побледнел, позеленел, затрясся, но ответил самоуверенно:

– Как можно, Михаил Степанович, чтобы мы своих благодетелей подвели. У деревенских такого и в заводе нет.

– Какой ты деревенский, это я вижу. Но это тоже твое личное дело, кого ты из себя тут корчишь. Помни одно: по лезвию бритвы ходишь.

– Спасибо за вашу доброту, Михаил Степанович, – низко поклонился Ваня-ключник, стукнувшись лбом о притолоку.

С этого дня он воодушевился окончательно и всем недоброжелателям, а также молоденьким девицам, которых приводил в гости в отсутствие хозяина, непременно сообщал, что находится под личным покровительством самого Губина и кто его обидит, тот два дня не проживет.

Настя давно не видела мужа благодушным и расслабленным, поэтому неожиданно для себя разрыдалась.

– Ты чего, котенок? – ласково спросил Алеша. – Животик болит?

Она рыдала неудержимо, беззвучно, с прозрачными ручьями слез. Алеша передвинулся к ней поближе, достал носовой платок и бережно промокнул любимое лицо.

– Поплакать хорошо на солнышке, – позавидовал он, – Оттягивает от самого нутра.

– Сколько мы еще так протянем, Алешенька? Какой-то Цюрих, какие-то твои бесконечные темные делишки. Все это бред невыносимый! Неужто для тебя уже нет обыкновенной, нормальной человеческой жизни?

Ваня-ключник бдительно следил за ними с крыльца, и Алеша сделал ему знак, чтобы принес кофе.

– Вот что мы сделаем, Настенька. Вернусь – и сразу тебя в санаторий. Ты просто устала. Год был тяжелый.

В санаторий на целый месяц. В самый лучший. В психоневрологический.

Настя попыталась улыбнуться:

– Одно в тебе хорошо, милый: не унываешь никогда.

– А чего унывать. Такая красавица, умница меня любит, солнышко светит, гуся сожрали, чего еще надо мужчине?

– Ты сам-то еще любишь меня?

– А то нет! Утри слезки, вон Ваня кофе несет. Никто не должен знать, как ты страдаешь со мной. Пусть это будет наша маленькая семейная тайна.

Ваня-ключник расставил на столике кофейник, сливки, печенье. Покосился на хозяина:

– Разрешите спросить, Алексей Петрович?

– Разрешаю.

– Опенок нынче густо пошел. Не желаете утречком с супругой прогуляться? Места я приметил. Удовольствие большое получите.

– С утра я, брат, далеко буду. Настеньку, если захочет, своди в лес.

– Понял вас, хозяин. Винца не подать?

– Иди, брат, отдохни пока.

Ваня побрел к дому, по-стариковски приволакивая ногу.

– Какой же он смешной. Господи! Почему он так чудно разговаривает?

– В литературный институт собирается. Сейчас читает Писемского. Оттуда все ворует.

– А ты откуда знаешь Писемского?

– В лагере библиотека была хорошая.

В задумчивости Настя разливала кофе.

– Я тебя еще за то люблю, – сказала она, – что ты, наверное, умнее меня. Обидно, конечно, но надо признать.

* * *

Из аэропорта на такси отправились в отель "Люксембург", где у них был заказан "люкс". Вдовкин в самолете успел набраться и сонно клевал носом. Он не видел чудес и красот, проносившихся вдоль шоссе со скоростью сорока миль в час.

Город Цюрих, приземистый и аккуратный, точно подстриженный к выпускному вечеру юноша, зажатый боками тесно прижатых друг к дружке домов, радовал взор путников обманным блеском рекламы, будя в душе трепетное воспоминание о родимой Тверской (бывшей улице Горького).