– Слушай, отец, забери ее к себе. Ты же один живешь. Она готовить умеет, честное слово. Вообще услужливая.

– Разве она согласится?

– Да ты что! Она же знает, что ты миллионер.

– Хорошо, сыграем реванш, потом подумаем.

– Нет, сначала поговори с ней, потом сыграем.

Позвали Нину. Та вошла, потупив очи, голову повязала черной косынкой.

– Вот зараза, монашку изображает! – не выдержал Иван.

– Ругаться грех, Иван Федорович, – смиренно произнесла Нина. Иван взял себя в руки и объяснил, что Филипп Филиппович, которому она чем-то приглянулась, готов оказать ей благодеяние и взять к себе на роль как бы домоправительницы, положив жалованье в пятьсот долларов в месяц.

– О деньгах пока разговору не было, – поправил Филипп Филиппович.

– Но вы же один живете? Без супруги?

– Ну и что с того?

Нина вспыхнула алым цветом:

– Как не стыдно такое предлагать молодой девушке? Наверно, вам Иван Федорович что-то плохое про меня набрехал, так вы не верьте. Он ведь очень испорченный. Мы с Асей за него денно и нощно Бога молим.

Ася примчалась разгневанная:

– От тебя, Филипп, не ожидала! Как ты мог? Она же тебе во внучки годится!

– А ты не подслушивай, – сконфузясь, буркнул Воронежский.

Ночью Иван оставил дверь приоткрытой, и Ниночка явилась в свое обычное ведьмино время. Впопыхах чуть не откусила ему ухо, но он не сопротивлялся, и она вдруг притихла, замерла.

– Я тебе противна?

– Не в этом дело.

– А в чем? Ты педик, импотент?

– Нет.

– Ты какой-то чудной. Другие все это любят, а ты как будто боишься. Может, у тебя никого не было до меня?

– Может быть.

– Так я тебе и поверила. Ты вообще с самого начала принял меня за дурочку, а я не такая.

– Все мы не такие, – согласился Иван. Ее белая призрачность и тихий голос погрузили его в отчаяние.

Он знал, что слишком рано повзрослел, а в душе остался несмышленышем, каким был и два года назад, когда убегал из дома, обрывая все концы, и еще раньше, много лет назад, когда отец был молодой, живой и, хохоча, подбрасывал к потолку его маленькое, хрупкое, тогдашнее тельце. Умом он многое постиг, а сердцем по-прежнему был закутан в пеленки.

– Ты думаешь, я стерва, да? – прошептала Нина, с ужасом ожидая ответа.

– Не хочу, чтобы было так.

– Как – так?

– Как у тебя было с другими.

– Вот оно что, – в ее голосе почудилась ему Непонятная радость. – Вань, давай выпьем? По глоточку?

– Иди выпей, ты же знаешь, где водка.

– А ты?

– С какой стати? У меня не горит.

– Ага! – Она соскользнула с кровати и белой тенью мелькнула в дверях.

Ночь была наполнена колдовством. Он любил такие ночи, когда сон и явь перемешиваются в тягучий коктейль. Час волка – его любимый час. В этот час мысли ясны. Если сейчас задуматься о смерти, то покажется, что она давно позади, как и рождение. Но думал о Нине. Он не любил ее, зато она была ему мила. Она добьется, чего хочет. У нее озорная повадка. Она как безродная собачонка, ищущая хозяина. Она была желанна, как сотни других женщин, молодых и старых, желанны юноше в восемнадцать лет, но в отличие от других была рядом и в ночной рубашке. Он думал об опыте любви, который ему предстоит, и надеялся, что справится с этим, как справлялся с болью, когда испытывал себя, сжигая ладонь над пламенем свечи…

Нина принесла водки в стакане.

– Выпей, – потребовала она, – и я тебе отдамся.

Хватит дурака валять.

– Не сегодня, – сказал он. – Может быть, завтра.

Она отпила глоток, остальное плеснула на его голую грудь. Так он и уснул, вдыхая кислый запах спирта одеревеневшими ноздрями.

На другой день к ним наведался Алеша Михайлов собственной персоной, и женщин будто подменили.

Куда делся религиозный экстаз и заклинание духов.

Матушка, помолодевшая, с накрашенными губами, с пылающим лицом, веселым колобком перекатывалась из комнаты в кухню, а бледная, с распущенными волосами Нина Зайцева изображала из себя крутую фотомодель, на пути в Париж по недоразумению попавшую в худую московскую лачугу. От ее нелепых потуг мурашки бегали у Ивана по коже, и сразу, как обычно в присутствии этого человека, он ощутил унизительную растерянность и напряжение. Полгода, не меньше, прошло с тех пор, как Михайлов последний раз к ним заглядывал. Полгода в возрасте Ивана – целая вечность, но ничего не изменилось. Любовь, восторг и ненависть – вот что он испытывал к побратиму покойного отца.

И еще. Как задорному щенку в обществе матерого волчары, ему то и дело хотелось оскалить зубы. Ну уж нет, подумал Иван, больше у тебя не будет повода надо мной смеяться.

– Садись, ты чего, – пригласил Михайлов, словно это Иван пришел к нему в гости, – Рад тебя видеть.

Хорошей девушкой обзавелся. Все забываю, как ее зовут.

– Нина, – сказала Нина таким тоном, точно решилась на акт самосожжения.

– Вот я и говорю, хорошая девушка, но малость придурковатая. Тебе не кажется, Вань?

Иван промолчал. Ася ставила на стол все новые и новые закуски, невзначай прикасаясь к Алеше и жарко вспыхивая от этих прикосновений. Нет, с сожалением подумал Иван, не угорела в ней страсть. Он мать не осуждал, жалел. С Михайловым у нее, конечно, был давно просроченный билет, и она это понимала, но ничего не могла с собой поделать. Слабая, несчастная, любимая мамочка!

– Слушай, Вань, – сказал Алеша. – Твои дамы уговаривают меня креститься. Ты как на это смотришь?

– Да, Ванечка, да, скажи ему, скажи, пожалуйста! – заполошилась Ася. – Он не понимает, что надо покаяться, причаститься, а как же! Иначе-то как? Его гордыня мучит. Скажи ему, тебе он скорее поверит.

Я молюсь за него, каждый день молюсь, но этого недостаточно. Нужно, чтобы сам, сам!

Иван не желал участвовать в шутовской сцене, маялся, ерзал на стуле и злился оттого, что Алеша, этот упырь, без сомнения, видит, как его, опять же по-щенячьи, корежит. Мука была в том, что Михайлов за все время знакомства ни разу ничем прямо не выказал своего превосходства, но не было минуты, чтобы Иван почувствовал себя с ним на равных. Более того, возможно, Михайлов и не подозревал, какая между ними тянется нешуточная, непримиримая борьба. Всегда держался с сыном покойного друга учтиво, чуть насмешливо и добросердечно. То есть, судя по всему, испытывал к нему такие же чувства, какие сам Ванечка испытывал, допустим, к озорной и коварной Нине Зайцевой, не принимая ее вполне за человека. Но и это был всего лишь обман зрения. По представлению Ивана грозный и пропащий Алеша Крест не мог вообще ни к кому питать человеческих чувств. Все люди делились для него на две категории: на тех, кто, хотя бы абстрактно, был ему чем-то опасен, и на тех, кого он уже полностью подмял под себя. Дорого бы дал Иван, чтобы знать, о чем они беседовали с отцом в долгие, беспросветные лагерные ночи.

– Говоришь, покаяться? – удивился Алеша. – Но в чем же мне каяться? Грехов-то на мне нету.

Он произнес это с таким просветленно-искренним выражением и даже с обидой, что Нина не выдержала и прыснула в кулачок, точно ее ущипнули.

– Не кощунствуй, Алеша! – попросила Ася.

– Да нет, я правду говорю. Какие грехи? Бедных не грабил, слабых не обижал, воюю всю жизнь как раз с врагом рода человеческого. Твой Бог меня давно простил. Если он есть.

– Алеша! – воскликнула Ася. – Умоляю тебя!

– О чем умоляешь?

– Алексей Петрович в добром расположении духа, – заметил Иван. – Ему угодно порезвиться.

Алеша и на него поглядел с удивлением:

– Ты что же, Вань, тоже святошей заделался?

Ниночка хихикнула вторично, и уж совсем неприлично.

– Вот истинная греховодница, – ткнул в нее пальцем Алеша. – Не была бы твоей невестой, Вань, ее бы завтра надо на костре сжечь. Тебя как зовут, девушка?

– Нина, – сказала Нина восторженно.

– Вот что, Нина, ступай пока на кухню, у нас будет небольшой семейный разговор.

Нина рванулась было прочь, чуть не опрокинув стул, но Иван поймал ее за руку: