– Чью фамилию?

– Кто тебя послал, Вань?

– Куда послал?

Вернулся Степаныч, в самом деле, с мотком двужильного провода. Оголенный конец ловко закрутил Ивану за ухо, другой сунул в розетку…

Опять он лежал на топчане, но в каморке был не один. В ногах сидела, пригорюнясь, миловидная женщина в белом халате. Сознание на сей раз возвращалось туго, и поначалу он решил, что это, скорее всего, не женщина, а мимолетный фантом из продолжающегося кошмара. Для проверки поднес к глазам левую руку, которая, как ни странно, двигалась и была от пальцев до кисти перебинтована – белая пухлая французская булка.

– Вы кто? – спросил Иван, не узнав свой голос.

– Лежи, лежи, миленький… Я врач, обыкновенный врач. Зовут Елена Павловна.

– Вы почему здесь?

– Дежурю… Тебе было очень плохо… Какие звери, Боже мой, какие звери!

Женщина кого-то ему напоминала: то ли матушку, то ли Нину Зайцеву. У нее был сочувственный взгляд, но тон она взяла фальшивый, чрезмерно сострадательный. Этот тон не для подвала.

– Елена Павловна, вы не могли бы дать водички попить?

– Водички нельзя, миленький! Запретили водичку.

Какие звери, Боже мой! Ты же совсем мальчик!

Она пересела поближе, склонилась над ним и провела пальцами по щеке. Он нее пахло духами.

– Больно тебе?

– Нет, ничего. Который час?

– Вечер уже, поздний вечер, – она достала из кармана халата шоколадку "Сникерс" в надорванной обертке. – Вот, покушай, станет легче.

Иван покорно принял шоколадку, сунул в рот, откусил, но разжевать не смог, закашлялся. Кашель вывернул его наизнанку, и тут же наступило окончательное просветление. Он дергался на топчане, как в падучей, а Елена Павловна бережно обнимала его за плечи, гладила по спине и наконец прилегла рядышком.

– Вот и хорошо, миленький, вот и славненько. Дай тебе губки вытру. Обними меня. Успокойся, закрой глазки. Боже мой, какой же ты хрупкий! Хочешь, сниму халатик?

От слез и кашля Иван плохо ее видел, но чувствовал – она как-то почти на него взгромоздилась.

– Мы можем вообще раздеться, миленький, – горячечно прошептала. – Вряд ли нас потревожат до утра.

– Пока не надо, – сказал Иван. – Если бы водички попить, тогда другое дело.

– Чего они, звери, к тебе привязались? Чего от тебя требуют?

– Если бы я знал!

– Я слышала про какую-то бомбу. Они тебя подозревают? Но это же глупо. Разве можно подозревать такого милого, хрупкого мальчика. Тебе сколько лет?

– Восемнадцать.

– Боже мой! Да ты скажи им все, скажи. Даже соври. Иначе не отстанут. Я их знаю. Они хуже зверей. Мы для них не люди. Они такие ужасные. Будут по косточке ломать, живого не отпустят. А у нас такие сладкие, нежные косточки…

Она была, конечно, намного опытнее Нины Зайцевой, и ее поглаживания, потискивания, ее возбужденное дыхание все-таки пробудили в нем ответное напряжение.

– Вам очень хочется, да, Елена Павловна?

Она вдруг села, судорожными движениями освободилась от халата, распахнула кофточку. Тяжелые розовые груди выпрыгнули наружу, точно два светящихся волшебных шара. Глаза лучились безумием похоти.

– Не бойся, миленький, не бойся! Хоть будет что вспомнить перед смертью.

– Вы умираете?

Елена Павловна сдавленно хихикнула, но не успела ответить. Дверь отворилась, и в каморку влетели двое мужиков: давешний мучитель Степаныч, в том же темно-синем замасленном халате, а второй незнакомый, но тоже какой-то неприятный. Вдвоем сдернули Ваню с топчана, как репку с грядки, и швырнули на пол. Молчком, дружно посапывая, взялись месить его ногами, перепинывая друг дружке, точно отрабатывая футбольный пас. Но били вполсилы, не трогая лица. Экзекуция продолжалась недолго, Иван даже не успел отключиться, хотя было как-то муторно. Так же быстро футболисты сгинули, не произнеся ни слова. Елена Павловна помогла ему перебраться обратно на топчан. Ее обнаженные полные груди пылали солнечным светом.

– Зверье, истинное зверье! – бормотала сквозь слезы. – Никакой на них нет управы. Как распоясались, а?

Убийцы проклятые! А ты возьми и открой им чего хотят. Ну, не всю правду, краешек. Пусть подавятся, гады!

Каждая жилка у Ивана молила о покое.

– Да я разве против? Из одной благодарности, как ко мне все здесь относятся, но чего они хотят? Вы хоть объясните, Елена Павловна.

Опять ее сноровистые руки тискали его бока, игриво проскальзывали к паху.

– Скажи им про бомбу, скажи, миленький… Скажи, кто направил, подучил. Небось такие же негодяи, как эти. Все они одинаковые, все окаянные. Дай губки твои разбитые поцелую, дай!

Поцелуй ее был так же пылок, как прикосновение к раскаленной плите.

– Скажи им про бомбу, миленький!

– Конечно, скажу, – пролепетал Иван, погружаясь в обморочную одурь. – Но про какую бомбу? Мне же никто не объясняет. У меня мозги отсохли. Попить бы водички глоточек…

На сей раз ее трепетные усилия почти привели к победному концу. Она заботливо приспустила ему брюки, самозабвенно любуясь несчастной восставшей плотью.

Иван наблюдал за происходящим как бы со стороны, немного стыдясь и тихо горюя.

– Изверги, палачи! – стенала Елена Павловна, отчего-то запутавшись в собственной юбке. – Сейчас тебя утешу, миленький, потерпи немного. Леший забери эту бомбочку…

Но опять не успела с утешением. Ворвались мужчины, дико гогоча, сдернули его с топчана, шмякнули об пол. И так им было привольно, весело (да и можно понять), что Степаныч не удержался и со сладострастным хряком саданул ему каблуком в причинное место.

Спасительная не быть обрушилась на Ванечку черным взрывом.

Когда очнулся, то был один и дверь в каморку чуть-чуть приоткрыта. Резко тряхнул головой: нет, не снится, действительно щель в двери и оттуда, снаружи, яркий свет.

Иван полежал немного, ожидая в истоме, какую очередную подлянку ему приготовили, какая новая мука впереди. Но мир словно вымер, ниоткуда ни звука, ни шороха. Иван осторожно ощупал себя правой рукой, приподнялся и заправил рубашку в штаны. Попробовал сесть, и это ему удалось. Через сколько-то времени доковылял до двери и выглянул в коридор. Никого, пусто.

"Где-то они непременно ждут, но надо идти", – подумал Иван. Шаркающим, стариковским шагом, стараясь не шуметь, миновал коридор и знакомую дверь, за которой его допрашивали. А вот и обыкновенная лестница, как в любом подъезде, ведущая наверх. В полном недоумении начал по ней подниматься. Он задыхался, живот распирало так, что ноги приходилось ставить враскорячку. Но дошкандыбал до первого этажа и вскоре очутился на улице. Ночной простор открылся перед ним. Тесная улочка, обставленная приземистыми особняками, запихнутыми в глубь дворов. Кованые высокие ограды. Место где-то в центре Москвы. Или в Петербурге. У обочин припаркованы в основном иномарки и несколько "жигулят". Один из "жигуленков" – метрах в двадцати от Ивана – вдруг помигал фарами. Больше никого на улице не было, значит, именно его подманивал. Иван огляделся: бежать некуда. Что вправо, что влево – машина в два счета догонит. Да и зачем бежать?

"Жигуленок" просигналил еще и еще раз. Иван побрел к машине, гадая, какую особую казнь ему так изысканно готовят. Кокнут прямо в машине или куда-нибудь отвезут? Но его ждал приятный сюрприз. В салоне сидел только один человек за баранкой, и этот человек был – Башлыков.

– Садись, Вань! Ты чего как вареный?

Иван еле впихнул на сиденье свое новое стопудовое тело.

– Добрый вечер, Григорий Донатович.

– Добрый вечер, сынок!

Башлыков включил зажигание и медленно тронул машину с места. Минут пять они в полном молчании колесили по каким-то переулкам, пока не съехали на набережную, где Башлыков удачно вписался в черный треугольник под липами и заглушил мотор.

– Что с рукой? – спросил он.

– Пальцы размозжили. Попить у вас нету?

Башлыков перегнулся на заднее сиденье, разворошил там какие-то тряпки и достал литровую бутылку пепси.