В понедельник он вел в тумане «лотос», надеясь добраться в Эдинбург до ленча. Ехал медленней, чем хотелось бы ему, но быстрей, чем хотелось бы ей. В пятницу он придумал начало стихотворения и теперь пытался сочинять прямо за рулем. Но концовка никак не складывалась. Стихотворение было особенное — дерзкий вызов рифмовке и любовным песенкам, ему давно осточертело это «любя — тебя» и слюнявая околесица про верность, которая живет дольше, чем горы и океаны (горы — взоры — разговоры, океаны — капитаны — романы)…

Леди, ваша нежная кожа, ваши кости, как и мои,

В пыль превратятся еще до рождения новой горы.

Не океаны, не реки, а разве что жалкий ручей

Высохнет прежде наших глаз и наших сердец.

Но к этим строчкам в тумане ему не удавалось добавить ничего.

Эхо эху рознь. У некоторых вещей его больше, чем у других. Иногда я слышу последний отголосок всего того, что вообще не дает эха — потому что звуку не от чего отразиться. Это голос полного небытия, и он с грохотом проносится через огромные трубы — трубчатые кости моста, — как ураган, как бздеж Господень, как все крики боли, собранные на одной магнитофонной кассете. Да, я слышу ceй ушераздирающий, череполомный, костедробительный и зубокрушитсльный грохот. Да и какой еще мотив способны исполнять эти органные трубы — безразмерные, сверхпрочные, непроглядные чугунные туннели в небесах?

Только мотив, сочиненный специально для конца света, для конца любой жизни. Для конца всему сущему.

А остальное?

Не более чем зыбкие контуры. Рисунки из теней. Экран не серебрист, а темен. Заставь замереть эту убогую фальшивку, если хочешь понять, что к чему. Следи за прелестными красками: вот они неподвижны, вот снова шевелятся. Варятся, парятся, булькают, брызгают. И скручиваются от жара, и шелушатся — как будто разлепляются чьи-то разбитые губы, и этот образ отступает под натиском чистого белого света (видишь, малыш, что я для тебя делаю?).

Нет, я не он. Я всего лишь наблюдаю за ним. Это случайный встречный, человек, которого я когда-то знал.

Думаю, я с ним еще увижусь. Позже. Всему свое время.

Сейчас я сплю, но… Да, сейчас я сплю. И этого достаточно.

Нет, я не знаю, где я.

Нет, я не знаю, кто я.

Да, конечно, я знаю: все это — сон.

А что не сон?

Ранним утром налетает ветер и разгоняет туман. Я, не разлепив толком глаз, одеваюсь и пытаюсь вспомнить сны. Но даже не уверен, что сегодня ночью мне что-то снилось.

В небе над водой туман медленно поднимается, открывает моему взору серые силуэты огромных раздутых пузырей. Сколько хватает глаз, вдоль мостя висят аэростаты воздушного заграждения.

Их, наверное, сотни. Они плавают в воздухе вровень с крышей, а то и над нею. Частью они заякорены на островах, частью принайтовлены к траулерам и другим судам.

Последние сгустки тумана уходят вверх, рассеиваются. Броде бы денек будет недурной. Аэростаты слаженно колышутся в небе, напоминая даже не стаю птиц, а скорее косяк исполинских серых китов, чьи могучие тела медленно дрейфуют в ласковых атмосферных течениях. Я вжимаю лицо в холодное оконное стекло, осматриваю море и горизонт, приглядываюсь под самым острым, каким только возможно, углом к расплывчатому боку моста. Аэростаты везде, пересекают все небо, до ближайшего каких-то сто футов, до других — несколько миль.

Наверное, это для того, чтобы предотвратить новые авиарейды. Реакция, как по-моему, несоразмерная угрозе.

Приподнимается заслонка над щелью для почты, на ковер падает письмо. Это приглашение от Эбберлайн Эррол. Нынче утром она хочет порисовать на сортировочной станции в нескольких секциях отсюда, и не соблаговолю ли я составить ей компанию?

Похоже, и вправду денек намечается приятный.

Я вспоминаю, что надо отправить письмо доктору Джойсу, написанное после того, как я избавился от шляпы. Пусть добрый доктор узнает, что я бы хотел отложить сеанс гипноза. Примите мои извинения, уверяю, что буду рад в любое время встретиться с вами и обсудить мои сны, тем более что они в последнее время более связные, а стало быть, лучше подходящие к изначально выбранной вами методике.

Я кладу оба письма в карман и гляжу напоследок в окно. Аэростаты медленно покачиваются в утреннем свете, как будто это огромные швартовные бочки плавают на какой-то невидимой снизу поверхности.

Кто-то стучит в дверь. Хотелось бы надеяться, что это ремонтник — явился чинить телевизор, или телефон, или и то и другое. Поворачиваю ключ и пытаюсь отворить дверь, но не тут-то было. Стук повторяется.

— Да? — спрашиваю, дергая за ручку.

— Пришел взглянуть на ваш телевизор! — отвечает с той стороны мужской голос. — Это мистер Орр?

Я воюю с дверью. Ручка поворачивается, дверь не открывается.

— А? Мистер Дж. Орр? — кричат снаружи.

— Да, да. Подождите секундочку, никак не открыть чертову дверь.

— Хорошо, мистер Орр.

Я тяну, дергаю ручку, кручу ее, трясу. До сих пор даже ни намека не подавала, стерва, что с ней не все ладно. Может, в этой квартире всё с полугодовым сроком годности?

Начинаю злиться.

— Мистер Орр, вы уверены, что отперли дверь?

— Да, — пытаюсь говорить спокойно.

— И тем ключом, каким положено? Уверены?

— Абсолютно! — кричу.

— Я просто на всякий случай спросил. — Голос снаружи мне кажется насмешливым. — А вы не меняли дверь, мистер Орр?

— Нет! Нет, не менял.

— Тогда я вот что вам посоветую. Просуньте ключ в прорезь для почты, а я попробую отпереть с этой стороны.

Он пробует. Ничего не получается. Я отхожу к окну, глубоко дышу и гляжу на скопище аэростатов. Затем возвращаюсь и слышу невнятный разговор за дверью.

— Мистер Орр, это телефонный мастер, — докладывает другой голос. — У вас что-то с дверью?

— Он открыть не может, — отвечает первый голос.

— А вы точно отомкнули? — спрашивает телефонист. Дверь трясется. Я молчу.

— А у вас тут нет другого входа? — кричит второй.

— Я его уже спрашивал, — говорит первый. Снова стук в дверь.

— Что? — спрашиваю.

— У вас есть телефон, мистер Орр? — интересуется телевизионщик.

— Ну конечно же есть! — возмущенно отвечает спец по телефонам.

— Мистер Орр, а знаете что? Позвоните в «Помещения и коридоры», там дежурят ре…

— Да как он позвонит?!! — не может поверить своим ушам телефонист. — Я же для чего, по-твоему, пришел? Чинить его телефон.

Я возвращаюсь к окну — пока телефонный мастер не предложил мне включить телевизор, чтобы скоротать время.

Проходит еще час. Появляется дворник и сносит все наличники вокруг двери. Наконец та просто щелкает без предупреждения, и он с удивлением, переходящим в мнительность, — стоит в изувеченном проеме, посреди ломаного дерева и дробленой штукатурки. Остальные мастера ушли по своим делам. Я выхожу из квартиры, перешагивая через планки с согнутыми гвоздями.

— Спасибо, — говорю дворнику. Он чешет себе затылок молотком-гвоздодером.

Я отправляю письмо доктору Джойсу, потом покупаю фрукты, это будет что-то вроде завтрака. Из-за всех проволочек есть серьезная опасность опоздать на свидание с мисс Эррол.

Вагон, в котором я еду, битком набит людьми, и все обсуждают появление аэростатов. У большинства — никаких догадок, с чего бы это вдруг. Когда трамвай выезжает из секции на малозастроенный соединительный пролет, мы все дружно поворачиваем головы — взглянуть на баллоны. Я потрясен.

Они только с одной стороны! Вниз по течению такая прорва аэростатов, что просто глазам не верится! Вверх по течению — ни одного. Все остальные пассажиры таращатся и показывают пальцами на скопище аэростатов, кажется, один лишь я обалдело гляжу в противоположную сторону, на незапятнанные небеса. За перекрестьями балок соединительного пролета — ни единого, даже самого захудалого аэростатишки.