— Да успокойся ты, дружище. Разве нельзя, глядя смерти в лицо, сохранять достоинство?

— В жопу достоинство! Я жить хочу!

— Гм… Это хорошо, — говорит зверушка, а светловолосый битюг исчезает с экрана. Где-то за дверью спальни раздается оглушительное лязганье, пол ходит ходуном.

— У, бля! — Я намочил простыню и матрас. Просто взял и описался. — Маматчка! Папатчка!

Дверь распахивается. Передо мной стоит, заполнив весь проем, здоровенный светловолосый ублюдок. Он еще больше, чем казался на экране. А мечище долбаный — длиной с мой рост, не меньше. Я свернулся в калачик на кровати, я весь трясусь. Воин входит, пригнув голову, иначе бы шлем с волчьей башкой задел притолоку.

— Т-ты чё, в натуре? — спрашиваю. — К-каки праблемы?

— Никаких праблем сынуля, — отвечает жлоб и приближается к кровати. Не человек — гора долбаная. И поднимает надо мной меч.

— Да погодь ты… Можиш забирадь всешто…

Хабах.

Такого удара я еще никогда в жизни не получал. Как будто меня сам Господь Бог отоварил или через тело пропустили разряд в миллиард вольт. Звезды, свет, головокружение. Я видел, как падал на меня клинок, сверкая в свете ламп, видел гримасу на морде воина-громилы и слышал звук у самого уха. Противный такой звук, вроде смешка. Готов поклясться, это и был смешок.

Старой пидрила в койки был мёртв, я иму чирипушку раскраил как гнелой какосавый apex. Штючка с иво плитча ищезла пуф и нету тока димок асталса. А у миня бошка кружылас и я видил звьёздачки и все такое. Гатов па клястца мужык на кравати уже не такой был как када я вашел в ету комнату у ниво в роди воласы тада были нетакие серабелые правда же?

— Ну что ж… ламца-дрица-оп-ца-ца, сработал чертов перенос. Ну и как ты, дубина стоеросовая, теперь себя чувствуешь?

Ета мой шлем загаварил. Тута я сел на койку и снял шлем штоб пасматреть на волчу бошку.

Да какта ни так, атвичяю.

— Как сам не свой, — киваит мине волча бошка и скалица. — Ничего удивительного. Ты тоже перешел. Мой могучий интеллект выдержал перемещение благополучно, остался цел и невредим. А уж коли это получилось с такой грандиозной библиотекой знаний, то твоя жалкая пародия на сознание и подавно должна была уцелеть. Ну а сейчас к делу: бортовые системы наконец среагировали на вторжение, они не согласны считать тебя законным владельцем, а мне понадобится какое-то время, чтобы перенастроить телепатические контуры в этом дурацком колпаке. В общем, давай отчаливать, пока корабль не всполошился. Иначе будет много чего неприятного, в том числе термоядерный взрыв, и вряд ли я или даже твой чудесный меч спасет нас в самом эпицентре. Стартуем.

Лады преятиль гаварю и пад нимаюс наноги и на диваю шлем. Такое ащющение будта мозги из бошки выбралис будта я тока што спал а сичяс праснулса. И будта штота в мине есть ат старикажки каторый в койки валяица. Нуда хрен с ним патом разбирёмса. Раз волча бошка гаварит нада из замка выбираца значит так-тому и быть. Я паднял метч и пабижал к выхаду. Здеся тожа ни нашлос сакровишча так вить всех багатстсв на свети ни дабудиш. Да к таму-же ишо не вечир. Мала ли на белам свети замков и валшебников и старых варворов и всиво такова протчева…

Во блин житуха, а? Не жизня а молина…

— Знаешь, этот диск у меня три года пролежал, пока я не врубился, что имя Фэй Файф — это прикол, — сказал он Стюарту, покачивая головой. — «Вы откуда?» — «Айм фэй Файф».

— Ага, — отозвался Стюарт. — Знаю.

— Господи, я иногда такой дурак, — тихо проговорил он и печально взглянул на банку «экспортного».

— Ага, — кивнул Стюарт. — Знаю. — И встал, чтобы перевернуть пластинку.

Он посмотрел в окно, на город и далекие голые деревья в лесистой долине. Наручные часы показывали 2.16.

Уже темнело. Кажется, скоро солнцестояние. Он глотнул еще.

Он выпил пять или шесть банок, так что, похоже, надо было или оставаться у Стюарта, или возвращаться в Эдинбург поездом. «Пусть будет поезд, — подумал он. — Сколько лет уже не ездил на поезде. А ведь и правда, чем плохо: сесть на вокзале в Данфермлине, въехать на старый мост, с него бросить монетку и пожелать, чтобы Густав наложил на себя руки, или чтобы Андреа забеременела и захотела вырастить ребенка в Шотландии, или…»

«Прекрати, урод», — сказал он себе. Стюарт вновь сел. Они говорили о политике. Сошлись на том, что весь их левацкий базар — чистая поза, иначе быть бы им сейчас в Никарагуа, сражаться за сандинистов. Говорили о прошлом, о старой музыке, о былых друзьях. О ней — ни слова. Потом речь зашла о «звездных войнах», СОИ. Только что под этой программой подписалась Британия. Обоим тема была довольно близка, оба знали в университете кое-кого из разработчиков оптических компьютерных сетей, которыми интересовался Пентагон.

Говорили о том, что в университете, по Кёстлеровскому завещанию, открыли новую кафедру — парапсихологии, и о передаче, которую оба смотрели по телевизору с месяц назад, насчет сновидений при не полностью выключенном сознании. Еще вспомнили гипотезу морфологического резонанса (он сказал: «Да, это интересно»; но он не забыл и те времена, когда интересными считались теории фон Деникена).

Обсудили случай, упоминавшийся на этой неделе и по телевизору, и в газетах. Француз, инженер из русских эмигрантов, разбился в Англии на машине. Среди обломков нашли кучу денег, есть подозрение, что во Франции он занимался какими-то махинациями. Сейчас пострадавший в коме, но врачи считают, что он симулирует.

— Мы, инженеры, народ хитрожопый, — сказал он Стюарту.

Вообще-то говорили почти обо всем, кроме того, о чем ему на самом деле хотелось поговорить. Стюарт несколько раз затрагивал тему, но он каждый раз уклонялся. Сны бодрствующего разума всплыли потому, что именно об этом они последний раз спорили с Андреа. Стюарт не стал выпытывать про Андреа и Густава. Возможно, ему просто надо было поговорить. Хоть о чем.

— Кстати, как дети? — спросил он.

Стюарту пора было есть, и тот спросил, не желает ли и он перекусить. Но он голода не испытывал. Пыхнули еще по косяку, он опростал еще баночку. Поговорили. Смеркалось. Подуставший Стюарт сказал, что не мешало бы придавить ухо; он поставит будильник и заварит чай, уже когда встанет. А поев, можно будет выбраться куда-нибудь, по кружечке пропустить.

Он послушал через наушники старый Jefferson Airplane, но пластинка была вся в царапинах. Порылся среди книг друга, прихлебывая пиво из банки, и докурил последний косяк. Наконец он встал и подошел к окну, глянул сквозь щели жалюзи на парк, на разрушенный дворец, на аббатство.

С наполовину затянутого тучами неба медленно исчезал свет. Зажглись уличные фонари, дорога была полна припаркованных или идущих на малой скорости машин — Рождество на носу, народ озаботился подарками. «Интересно, — подумал он, — как тут все выглядело, когда во дворце еще жили короли?»

Королевство Файф… Сейчас это всего лишь область, а тогда… Рим тоже когда-то был маленьким, зато потом разросся будьте-нате. Интересно, как бы сейчас выглядел мир, если бы в свое время какая-нибудь часть Шотландии — еще до возникновения Шотландии как таковой — расцвела подобно Риму? Нет, для этого не было причин, исторических предпосылок. Когда Афины, Рим и Александрия располагали библиотеками, мы — только крепостцами на холмах. Наши предки не были дикарями, но и цивилизованными их не назовешь. Потом-то мы могли бы сыграть свою роль, но время оказалось упущено. Вот так у нас всегда: или слишком рано, или слишком поздно. И лучшее, что мы делаем, мы делаем для других.

«Наверное, это сентиментальный шотландизм, — предположил он. — А как насчет классового сознания вместо национализма? Ну-ну».

Как она так может? Не говоря уже о том, что здесь ее родина, что здесь живет ее мать, ее самые старые друзья, что здесь у нее отпечаталось столько первых воспоминаний и складывался ее характер, — но как она может бросить все, что к настоящему моменту приобрела? Он-то — ладно, сам готов вычеркнуть себя из уравнения. Но у нее так много и уже сделанного, и того, что предстоит сделать. Как она может?