Он отвез Андреа в Эдинбург. Позавтракали у ее родителей, после чего он доставил ее в аэропорт. Кто ее друг? Тот, кто снял трубку в Париже? Задав этот вопрос, он прикусил язык. «Густав, — довольно беспечно ответила она. — Он бы тебе понравился».
— «Приятного полета», — сказал он.
Студеным и ясным зимним днем он смотрел, как самолет уплывает в аквамариновые небеса. Даже проехал вслед по дороге, когда стальная птица повернула на юг. Он сгибался над баранкой «порша», наблюдал через ветровое стекло, как самолет поднимается в безоблачную синеву. Он ехал вдогонку, будто на что-то надеясь.
Он потерял ее из виду над Пентленд-Хиллз, когда в небе уже начал вырисовываться инверсионный след.
Он чувствовал бремя своих лет. Какое-то время выписывал «Таймс», уравновешивая ее «Морнинг стар». Иногда глядел на логотип «Таймс», и ему казалось, что он способен уловить стремительно переворачивающиеся страницы Настоящего Времени; казалось, он слышит шелест сухих листов. Будущее становилось Настоящим, Настоящее — Прошедшим. Правда так банальна, так очевидна, так доступна, а он как-то ухитрялся ее до сих пор не замечать. Он зачесывал волосы, чтобы лысина была не так заметна. Да и лысина-то была — пустяк, с двухпенсовую монету. Он перешел на «Гардиан».
Теперь он больше времени проводил с отцом. Иногда ездил на выходные в маленькую новую муниципальную квартиру и живописал старику чудеса техники семидесятых: трубопроводы, крекинг-установки, углеволокно, лазеры, радиографию, побочные продукты космической программы. Он описывал умопомрачительное буйство электростанций при их продувке паром: как нагреваются новые котлы, в них подается вода, перегретый пар наполняет трубы и весь мусор — окалина от сварки, потерянные монтажниками перчатки, инструменты, окурки, гайки, гниющие яблочные огрызки и все такое прочее — с ревом выбрасывается через широкие трубы в небо; так система очищается целиком, прежде чем последними звеньями трубопровода подключат котлы к турбинам с их тысячами дорогостоящих и хрупких деталей. Однажды у него на глазах паром на четверть мили выбросило кувалду, и она пробила борт микроавтобуса на стоянке. А шум какой! Да по сравнению с этим рев «конкорда» на взлете — мышиный писк. Отец сидел в кресле, задумчиво кивал и улыбался.
Он по-прежнему встречался с Крамонами. Очень часто они с адвокатом засиживались допоздна, как два старика, и обсуждали события в мире. Мистер Крамон верил в закон, религию и страх и считал, что диктатура всегда лучше анархии. Они спорили до хрипоты, но никогда не ссорились, и ему самому было невдомек, почему они ладят. Возможно, потому, что каждый не воспринимал всерьез любые слова другого; возможно, они и любые свои слова не воспринимали всерьез; возможно, они не воспринимали всерьез ничего на свете. Соглашались лишь в главном, в том, что все это — игра.
Ушел из жизни Элвис Пресли, но его больше тронула случившаяся на той же неделе кончина Гручо Маркса. Он покупал альбомы Clash, Sex Pistols и Damned и радовался, что наконец-то появилось нечто новое, анархическое, но больше слушал Jam, Элвиса Костелло и Брюса Спрингстина. Он поддерживал знакомство с однокашниками из университета, не только со Стюартом; он имел связи с парочкой «диванных» революционных партий. Они оставили попытки затянуть его к себе, после того как он растолковал, что абсолютно не способен придерживаться партийной линии. Когда китайцы вторглись во Вьетнам и приятели-революционеры принялись доказывать, что по крайней мере одна из враждующих сторон не имеет ничего общего с социализмом, он счел этот теологический диспут в высшей степени забавным. Он знал кое-кого в университетском кружке молодых поэтов и время от времени появлялся на их семинарах. Встречался с отдельными избранными из старой тусовки Андреа и дружил с парочкой славных парней из его фирмы. Он был молод и благополучен, и, хотя предпочел бы иметь рост повыше, а шевелюру погуще (лысина уже увеличилась до размеров пятидесятипенсовика — инфляция) и без легкого каштанового оттенка, он был довольно привлекателен. Уже сбивался со счета, вспоминая женщин, с которыми переспал. Он обнаружил у себя привычку через каждые два-три дня покупать бутылочку «Лафроайга» или «Макаллана». Раз в два месяца он запасался травкой и обычно выкуривал косячок перед сном. Месяц-другой он воздерживался от виски, просто хотел убедиться, что не стал алкоголиком, а потом разрешил себе бутылку в неделю.
Парни из фирмы, с которыми он дружил, предлагали вступить в долю, открыть собственное предприятие. Но он не был уверен, что стоит за это браться. Поговорил с мистером Крамоном и со Стюартом. Адвокат сказал: в принципе идея неплохая, но придется круто вкалывать, а то нынешние бездельники ждут, что все им подадут на блюдечке с голубой каемочкой. Стюарт рассмеялся: почему бы и нет? Пахать на себя можно точно так же, как и на дядю. Только плати налоги лейбористам и найми ушлого бухгалтера, когда придут тори. Впрочем, у Стюарта были собственные проблемы, и очень серьезные: ему уже несколько лет нездоровилось и недавно врачи обнаружили диабет. Теперь Стюарт при встречах пил только лагер и с завистью поглядывал, как другие хлещут портер.
Насчет партнерства он все еще колебался. Написал Андреа, та ответила: не робей, действуй. Обещала скоро вернуться. Учеба закончена, русский освоен вполне прилично. Он решил: когда ее увижу, тогда и поверю в ее возвращение.
Он занялся гольфом (Стюарт убедил). В противовес этому вступил после многолетних колебаний в «Международную амнистию» и отправил чек на крупную сумму Африканскому национальному конгрессу, когда его фирма отработала южноафриканский контракт. Он продал «порше» и купил новый «сааб турбо». Однажды в погожую июньскую субботу поехал в Галлан — сыграть с адвокатом в гольф, слушал пленку, на которой были записаны только «Because the Night» и «Shot by Both Sides», поочередно и многократно, и вдруг увидел, как разбитый синий «бристоль-409» адвоката поднимают на эвакуационный грузовик. Он проехал еще немного, снизив скорость, но все же направляясь в Галлан; он убеждал себя, что машина со смятым передком и растресканным ветровым стек лом принадлежит не мистеру Крамону. Потом развернулся на ближайшем перекрестке и возвратился. На месте аварии два очень молодых полицейских ходили с рулеткой, измеряли ширину полотна, распаханную обочину, выщербленную каменную ограду.
Мистер Крамон умер за рулем — сердечный приступ. Он подумал, что это не такой уж и страшный конец — если никого при том не угробить.
Одного я, размышлял он, не должен говорить Андреа: «Мы больше не можем вот так встречаться». Его покалывала совесть, когда он покупал черный костюм на похороны мистера Крамона. Ведь мать он провожал в последний путь всего лишь с траурной повязкой на рукаве.
Когда он ехал в крематорий, в желудке жужжали мухи. Изводило похмелье — вечером он выпил почти целую бутылку виски. Начиналась простуда, он это чувствовал. По какой-то причине, въезжая через серые массивные ворота, он думал, что она не приедет. Его уже всерьез тошнило, и он был готов развернуться и ехать куда глаза глядят. Попытался контролировать дыхание и сердцебиение, унять потливость ладоней. Завел «сааб» на обширную безупречно выметенную площадку, припарковал рядом со скоплением машин перед низким зданием крематория.
Ничего из того, что он переживал в те минуты, не было на похоронах матери, а ведь они с адвокатом даже не дружили, а были всего лишь приятелями. Может быть, все кругом решили, что он еще не протрезвел? Утром он принял душ и почистил зубы, но запах виски, наверное, исходит из пор. Даже в новом костюме он казался себе грязным бродягой. Надо было, наверное, купить венок. Почему он раньше об этом не подумал?
Он оглядел стоянку. Андреа, конечно же, здесь быть не может, это противоречило бы здравому (упокойному?) смыслу. Если он ее ждет, значит, она не появится, ей что-то помешает. Ведь ничто не помешало ей как с неба свалиться на похороны его матери. «Очередной фрагмент бесконечного многообразия жизни, — говорил он себе, подходя к отворенным дверям и поправляя галстук. — Не забывай, сынок: это страна летучих мышей».
