Он недоуменно смотрит на меня:

— Извините, вы о чем?

— О самолетах. Которые только что пролетели… и десяти минут не прошло.

Табельщик таращится. Затем косится на мое запястье, замечает больничный пластмассовый браслет. Гудит лифт.

— Ах да, самолеты, — говорит сосед. — Ну конечно.

Створки двери плавно расходятся. Я знаком предлагаю ему войти первым, табельщик оглядывает деревянную облицовку и бронзовую фурнитуру ожидающего лифта. Снова глядит на часы, бормочет: «Прошу извинить» — и торопливо уходит по коридору.

Спускаюсь в одиночестве. Лифт с негромким рокотом ползет по шахте. Сижу на подковообразной кожаной скамье, смотрю, как в углу в аквариуме дрожит вода. У двери замечаю телефон.

У него увесистая медная трубка. Секунду-другую ничего не слышу, потом — короткое тихое пиканье; сначала оно кажется похожим на гудки телефона в моих апартаментах. Оно быстро сменяется довольно неприветливым голосом:

— Оператор. Да? Что вам угодно?

Испытываю своего рода облегчение:

— Мне «Ремонт и техобслуживание», пожалуйста.

— Что-что? Прямо сейчас?

Лифт тормозит, приближаясь к нужному мне этажу.

— Ладно, ничего. — Вешаю трубку.

Выхожу из лифта в одну из верхних галерей, там быстрым шагом, мимо магазинчиков со свежими продуктами, доставленными на утренних поездах, добираюсь до закусочной «Завтрак на траве». По пути задерживаюсь только у цветочного стенда и выбираю гвоздику — она будет отлично контрастировать с моими часами и жилетом.

В закусочной окон нет, стены забраны деревом и расписаны зелеными пасторалями — опытная рука художника чувствуется, а вот убедительности нет. Зато здесь тихая, спокойная атмосфера. Высокие потолки, приглушенный свет, толстые ковры и тонкий фарфор. Мне указывают на любимый столик у дальней стенки. На столике — сложенная газета, почти целиком посвященная незначительным изменениям в правилах и законах, движению и обслуживанию транспорта, должностным перестановкам и уходу в отставку (или на тот свет) администраторов, а еще — крайне скучным собраниям каких-то общественных организаций и в высшей степени замысловатым спортивным и прочим играм, популярным у тутошней знати.

Я заказываю рыбное филе, пряные ягнячьи почки, гренку и кофе. Отодвигаю газету, поднимаю глаза к картине на противоположной стене. Поросший изумрудно-яркой травой покатый холмик в окаймлении вечнозеленых кустарников, в россыпи ярких цветов. За неглубокой лощиной — горы с лесистыми склонами и голыми макушками, их контуры четко очерчены солнечным светом.

Интересно, пейзаж написан с натуры или это лишь фантазия художника?

Вот и кофе. Я еще не видел на мосту ни одного кофейного дерева. Ягнячьи почки тоже доставлены сюда извне. Откуда именно? На мосту ходят выражения «выше по течению», «ниже по течению», мы говорим «к Городу» или «к Королевству». Наверное, суша есть (а иначе зачем бы мост?). Но как далеко она отсюда?

Я искал и разнюхивал, как мог, — у меня ведь и с языками проблемы, и доступ сыщику-любителю далеко не в каждый уголок моста открыт. Потратил несколько месяцев и ничуть не приблизился к разгадке природы или местонахождения Города и Королевства. Они так и остались туманным «не знаю что, не знаю где».

Я давно прекратил эти поиски, осточертело на каждом шагу вязнуть в тлетворной бюрократической трясине. Сложилось впечатление, что любой мой вопрос насчет размеров моста, его предназначения и истории постройки так долго кочует по многочисленным инстанциям, перефразируясь, уточняясь, очищаясь, приглаживаясь и приукрашиваясь, а также отфутболиваясь в другие департаменты и кабинеты, что к тому моменту, когда попадает в чьи-нибудь действительно компетентные руки, успевает утратить всякий смысл… А если и сохранит его остатки каким-то чудом, то любой ответ, пусть даже сравнительно внятный и мировоззренчески осмысленный, с еще большей вероятностью выродится в полнейшую околесицу, пока доберется до адресата.

Все это копание настолько вымотало меня, что одно время я всерьез подумывал укрыться на транзитном поезде и махнуть на поиски проклятого Города или Королевства. Официально моя свобода передвижений ограничена двумя перегонами поезда — это двенадцать секций моста и примерно столько же миль в каждом направлении. Браслет на запястье служит пропуском в этих пределах и сообщает кондукторам, на какое отделение больницы высылать счет за билет. Двадцать четыре мили — это, конечно, щедро, однако тюремная зона не станет волей, если раздвинуть ее границы.

Ехать зайцем я не решился. Рассудил, что лучше вернуть утраченные территории у себя в черепушке, чем разведывать забытые пространства вовне. Но окончательно от этой затеи я не отказываюсь. Дождусь выписки — а там поглядим.

— Орр, с добрым утром.

Мне изволил составить компанию мистер Брук, инженер, — я с ним знаком еще с больницы. Он невысок, смугл, выглядит так, будто на него ежесекундно давит тяжелый пресс. Брук неуклюже усаживается напротив меня и кривится.

— Доброе утро, Брук.

— Видел эти чертовы?.. — Недовольная мина прорисовывается четче.

— … Самолеты? Да. А ты?

— Нет, только дым. Какова наглость, а?!

— Не одобряешь?

— Не одобряю? — (Похоже, мой вопрос озадачил Брука.) — Одобрять или не одобрять — это не мое дело. Но если хочешь знать, я позвонил своему знакомому в «Грузоперевозки и расписание», и там никто ничего не знает об этих… самолетах. Никто ничего не санкционировал! Попомни мои слова: скоро покатятся головы!

— А что, есть законы, запрещающие летать?

— Нет законов, которые разрешают. Вот в чем штука, Орр. Видишь ли, друг мой любезный, нельзя допускать, чтобы люди шатались где им вздумается и вытворяли что захотят просто потому, что им так нравится, просто потому, что им это взбрело в голову. Необходимы… э-э… какие-то рамки. — Он укоризненно качает головой, глядя на меня. — Знаешь, Орр, странные у тебя иногда возникают мысли.

— Кто бы спорил.

Брук заказывает себе кеджери. В больнице мы лежали в одной палате, и его тоже лечил доктор Джойс. Брук занимал должность старшего инженера, специализировался на распределении веса моста по морскому дну и получил травму — что-то там с кессоном, поддерживающим гранитную опору. Физически Брук уже выздоровел, но не оправился от затяжной бессонницы. Что-то в его облике и манерах наводило меня на мысли о плохом освещении, казалось, даже под прямыми лучами солнца он ухитряется оставаться в тени.

— Знаешь, сегодня было еще кое-что странное, — говорю.

Он вроде бы настораживается:

— В самом деле?

Я рассказываю о человеке на больничной койке, о самовключающемся телевизоре и забарахлившем телефоне. Похоже, у Брука отлегло от сердца.

— А, вот ты о чем? Ну, такое часто случается. Готов поспорить, где-то закоротило провода, вот и вся загадка. Свяжись с «Ремонтом и техобслуживанием» и доставай тамошних лежебок, пока не пришлют кого-нибудь.

— Так и сделаю.

— Как там наш шарлатан?

— Джойс? Все еще возится со мной. У меня пошли кое-какие сны, но, боюсь, они… чересчур структурированы для доброго доктора. Мой рассказ он фактически пропустил мимо ушей. Упрекнул меня за прекращение поисков.

Брук сокрушенно цокает языком:

— Видишь ли, Орр, он, конечно, врач и все такое, но на твоем месте я бы не тратил времени на все эти… — он замолкает, подыскивая хлесткий эпитет, и не находит, — расспросы. Очень маловероятно, что они тебя куда-нибудь приведут. И уж памяти не вернут, не надейся. И еще: стоит ли глазеть, как школьница, на такую дребедень? — Он машет рукой в сторону пасторального пейзажа на стене и хмурится, словно углядел на лакированных панелях какую-то малозаметную гадость.

— Брук! — укоризненно смотрю на него. — Неужели тебе самому не хочется увидеть что-нибудь, кроме моста? Горы, лес, пустыню? Ты хоть представь…

— Друг мой любезный, — мрачно-терпеливым, почти усталым тоном говорит он, глядя, как официант наливает ему кофе, — а ты хоть представляешь, сколько под нашими опорами залегает самых разных горных пород?