— Вы опять всех потревожили, месье Трелковский, — разгневанно проговорил домовладелец. — Так больше не может продолжаться. Все жильцы на вас жалуются.

— Прошу меня извинить, месье Зай, — перебил его Трелковский. — Вы случайно не о вчерашнем вечере говорите?

Его самоуверенный тон застал хозяина дома врасплох. Тому было явно невдомек, почему его гнев совершенно не подействовал на жильца, что, в свою очередь, вызвало его раздражение.

— Разумеется, я говорю о вчерашнем вечере, — проговорил он. — Вы опять подняли страшный шум. Насколько помню, я уже однажды предупреждал вас, что вы не станете жить в моем доме, если будете действовать таким образом. Однако мне, похоже, придется принять определенные меры…

— Меня обокрали, месье Зай, — снова перебил его Трелковский. — Я вернулся всего несколько минут назад и обнаружил, что дверь моей квартиры открыта. А сейчас как раз собирался пойти в полицию, чтобы составить соответствующее заявление.

Выражение лица домовладельца совершенно изменилось. От маски жесткой решимости не осталось и следа, однако ее сменила иная гримаса, в которой уже светилась самая настоящая угроза.

— Что вы хотите этим сказать?! — прокричал он. — Мой дом — вполне респектабельное место. И если вы намерены выкручиваться путем изобретения всяких надуманных историй!..

— Но это действительно так! — теперь и Трелковский сорвался на крик. — Вы что, не поняли, что я вам сказал? В мою квартиру кто-то проник. Меня обокрали!

Ответил месье Зай не сразу, а когда заговорил снова, голос его звучал уже спокойно.

— Я вас прекрасно понял. И искренне сожалею о случившемся. Но зачем вам идти в полицию?

На сей раз Трелковский просто опешил.

— Как зачем? Чтобы сообщить им о случившемся, — чуть заикаясь, произнес он. — Чтобы рассказать, что именно украдено и чтобы, если они задержат вора, могли определить, какие вещи принадлежат мне.

Лицо месье Зая претерпело еще одно превращение. Теперь оно лучилось благожелательностью, можно сказать, прямо-таки отцовскими чувствами.

— Послушайте, месье Трелковский, — промолвил он, — видите ли, это очень порядочный дом. И мои жильцы — уважаемые люди…

— Речь идет вовсе не об этом… — начал было Трелковский.

— Позвольте мне закончить. Я ведь знаю людей. Если они увидят здесь полицию, то Бог знает о чем подумают и что станут говорить. Вы же знаете, сколь тщательно я подбираю своих жильцов. В вашем конкретном случае — я сдал вам эту квартиру лишь потому, что увидел в вас честного человека. Если бы это было не так, то вы могли бы предложить мне хоть десять миллионов франков, на что я бы лишь рассмеялся вам в лицо. Если вы сейчас пойдете в полицию, они пришлют сюда своих людей, те станут задавать всевозможные вопросы — бесполезные, разумеется, вопросы, но они могут катастрофическим образом отразиться на мнении об остальных жильцах. При этом я говорю не только о себе, но и о вас тоже.

— Обо мне?! А я-то что сделал такого? — Трелковский не мог сдержать своего изумления.

— Я понимаю, вам это может показаться безумием, — успокаивающим тоном проговорил домовладелец, — однако к людям, которые каким-то образом связаны с полицией, всегда относятся с изрядным подозрением. Я понимаю, что в данном конкретном случае вы абсолютно ни при чем, но другие-то люди об этом не знают. Они станут подозревать вас Бог знает в каких вещах; меня, кстати, тоже. Нет-нет, вы слушайте меня, я знаю, что говорю. Я знаком со старшим инспектором полиции и сам поговорю с ним о случившемся. Он сам решит, что надо будет сделать. В этом случае вас никто не упрекнет в несоблюдении своего гражданского долга, а мы избежим ненужных кривотолков среди соседей.

Трелковский был слишком ошеломлен, чтобы возражать.

— Да, кстати, — добавил месье Зай, — предыдущая жиличка после десяти часов вечера всегда ходила по дому в мягких тапочках. Это было гораздо удобнее для нее самой — и намного более приятно для тех, кто жил под нею!

Битва продолжалась в самом сердце здания. Трелковский прятался за шторами своей квартиры, наблюдая за развернувшимся во внутреннем дворе спектаклем, и негромко, но с явным наслаждением смеялся.

Как только до него стали доноситься первые звуки ссоры, он поспешно выключил свет — чтобы потом, когда все закончится, его никто не смог бы упрекнуть в чем-то предосудительном.

А началось все в доме на противоположной стороне двора, где на четвертом этаже праздновали какое-то торжество. Комнаты веселящейся квартиры были настолько ярко освещены, что уже одно это являлось своего рода вызовом окружающим. Окна были плотно закрыты, однако, даже несмотря на это, можно было отчетливо различить громкий смех и чье-то пение. Уже с первых минут Трелковский предвидел, что торжества эти завершатся трагически, и в глубине души был искренне признателен этим нарушителям общественного спокойствия. «В сущности, они ничем не лучше остальных, — думал он. — Я уже слышал, как они сами жаловались на шум, доносящийся с пятого этажа, но это неважно. Просто скоро все это превратится в настоящее побоище, и тогда волки перегрызут друг другу глотки!» Начало было довольно спокойным, вполне мирным. За-тем он расслышал чей-то пронзительный голос, призывающий к тишине ради больной женщины. Реакции со стороны веселящихся, однако, не последовало. Повторная попытка носила уже более агрессивный характер. Кто-то прокричал:

— Эй вы там, немедленно заткнитесь! Нам завтра рано вставать!

И снова никакой реакции — только новый смех и пение. Трелковский наслаждался той атмосферой, которую создавало это шумное веселье. Во всех остальных углах здания воцарилась гнетущая, угрожающая тишина. Один за другим гасли огни в квартирах, словно демонстрируя всему миру, что их обитатели твердо вознамерились спать. Преисполненные чувством собственной правоты, два мужских голоса снова потребовали немедленной тишины и порядка. Вот тогда-то и завязался весьма оживленный диалог.

— Людям, что, и повеселиться теперь нельзя?

— Можно, можно, да только меру надо знать. Пируйте, сколько хотите, но только до положенного часа, а сейчас пора расходиться на покой. Людям завтра на работу идти!

— Нам тоже завтра идти на работу, но мы имеем право изредка собраться и повеселиться. Или не так?

— Слушай, приятель, тебе было сказано кончать с этим делом, прекратить шум. Как вас еще можно убедить?

— Если ты думаешь, что можешь запугать меня, то не на того нарвался! Терпеть не могу, когда мне приказывают — будем вести себя так, как нам захочется!

— Ах, вот оно как! А ну-ка, спустись на минутку во двор, тогда и посмотрим, что тебе там захочется.

— Да заткнись ты!

Достигнув этой стадии скандала, голоса с обеих сторон принялись поливать друг друга взаимными оскорблениями, под конец дойдя до таких выражений, от которых Трелковский даже покраснел. На четвертом этаже гости затянули песню, явно намереваясь таким образом выразить свою солидарность с хозяином квартиры. Это вызвало немедленную реакцию со стороны квартир, доселе хранивших молчание. На гуляк обрушилась лавина проклятий. Вслед за этим два мужских голоса, затеявших всю эту свару, обменялись короткими фразами и решили все же спуститься во двор, чтобы раз и навсегда разобраться с обидчиком.

Врага требовалось немного раззадорить, однако Трелковский был уверен, что за этим дело не станет. Он уже слышал доносившиеся откуда-то с нижних этажей подбадривающие крики.

— Ты иди туда, а я пойду с этой стороны. Позови меня, если схватишь кого-нибудь из них. Ну, что же вы не спускаетесь, ублюдки поганые?!

— Я только что заметил там кого-то — ну подожди, поганец, сейчас я доберусь до тебя!..

Трелковский уже больше не смеялся — ему становилось все более страшно. Он видел, что взаимная ненависть мужчин была отнюдь не наигранной, они не забавлялись. Они словно вновь открыли в себе оставшиеся со времен войны рефлексы, как будто припомнили то, чему их учили в армии. Это были уже не мирные жильцы, а убийцы, рыщущие в поисках жертвы. Прижавшись лицом к оконной раме, он стал следить за развитием конфликта. Походив по кругу, мужчины сошлись в его центре.