— Не нравится мне все это, — сбивчиво пробормотал он, смущенный и расстроенный тем, как они обе разглядывали его. — И мне не хотелось бы вмешиваться в это дело.

— Нет, нет, я не об этом, — женщина покачала головой, словно внезапно почувствовала сильную усталость. — Вы хороший человек, это видно по вашим глазам.

Она неожиданно выпрямилась и рассмеялась.

— Но я с ними расквиталась! Консьержка такая же тварь, как и все они, но я и с ней посчиталась!

Она оглянулась, явно желая убедиться в том, что их никто не слышит, после чего продолжила, понизив голос почти до шепота.

— Между жалобой и петицией они довели меня до такого состояния, что у меня начались колики. И вы знаете, что я сделала?

Девушка по-прежнему не отрывала взгляда от Трелковского. Он сделал слабый жест рукой, давая понять, что не знает, о чем идет речь.

— Я сделала это прямо на лестнице!

Женщина довольно бесстыдно рассмеялась, однако глаза ее продолжали пылать от кипевшей в ней злобы.

— Да, сделала, причем на каждом этаже, вдоль всей лестницы! Сами виноваты — это из-за них у меня начались колики. Но вход в вашу квартиру я не запачкала — мне не хотелось, чтобы у вас были неприятности.

Трелковский пришел в ужас: сначала от ее рассказа, а затем от внезапного осознания того, что, желая избавить его от «неприятностей» и не запачкав пол перед его дверью, она таким образом сделала все для того, чтобы подозрение пало именно на него.

— Как… когда это случилось? — сдавленно проговорил он.

Она счастливо расхохоталась.

— Только сейчас. Минуты две назад. Хотела бы я посмотреть на их лица, когда завтра утром они это обнаружат! И консьержка тоже! — ведь ей же придется все это убирать и подтирать! Но ничего, они это заслужили, все разом!

Она хлопнула в ладоши. Трелковскому было слышно, как она спускается по лестнице, все так же восторженно похохатывая. Потом он перегнулся через перила, желая проверить, правду ли сказала эта женщина; оказалось, сущую правду. По ступенькам тянулся зигзагообразный желтоватый след с более темными вкраплениями. Он прижал ладони ко лбу.

— Ведь они же подумают, что это сделал я! Надо что-то предпринять — я просто обязан что-то предпринять! Немедленно!

Однако он был не в состоянии прямо сейчас взяться за дело, поскольку в любое время его мог заметить любой из жильцов. Потом он хотел было сделать то же самое перед своей дверью, но тут же понял, что просто не в силах со-вершить подобное, а кроме того, его неизбежно выдаст разница в цвете и консистенции экскрементов. Но должен же быть какой-то другой выход!

Подавляя чувство тошноты, он нашел в квартире кусок какой-то картонки и воспользовался им, чтобы собрать немного экскрементов со ступеней, ведущих на четвертый этаж. Сердце отчаянно колотилось о грудную клетку, он был весь объят страхом и отвращением, но продолжал заниматься уборкой. Покончив с этим делом, он вывалил содержимое картонки на лестничную площадку напротив своей двери, после чего бросился к туалету, чтобы избавиться от самой коробки.

Вернувшись назад в квартиру, он почувствовал, что буквально умирает. Будильник он поставил на более ранний час, нежели обычно, — у него не было никакого желания оказаться свидетелем сцены, которая неминуемо последует за обнаружением того, что произошло.

Однако на следующее утро на лестнице не осталось ни малейших следов случившегося. От все еще влажных ступеней лестницы исходил сильный запах какого-то дезинфицирующего средства.

В кафе напротив дома Трелковский выпил традиционную чашку шоколада и съел два сухих тоста.

Поскольку время было еще слишком раннее, на работу он решил отправиться пешком, и теперь не спеша брел по улицам, наблюдая за проходящей мимо толпой. Людские лица двигались ровными шеренгами, шагая почти в такт друг другу, как если бы их обладатели стояли на некоем подобии бесконечного движущегося тротуара. Лица с большими, выпученными, лягушачьими глазами; усталые, на-стороженные лица разочаровавшихся во всем людей; круглые и мягкие лица дебильных детей; бычьи шеи, рыбьи носы, хорьковые зубы…

Полуприкрыв глаза, он подумал о том, что на самом деле все это было одно-единственное лицо, меняющееся и смещающееся, подобно кусочкам стекла в калейдоскопе. Его поразило своеобразие всех этих лиц. Марсиане — все они были марсианами. Но они явно стыдились своей внешности и потому старались скрыть ее. Про себя они точно определили — раз и навсегда, — что вся эта чудовищная непропорциональность на самом деле являлась воплощением подлинной гармонии, а это непостижимое уродство — такой же непостижимой красотой. Они были чужаками на этой планете, хотя отказывались признавать данный факт и вели себя так, словно находились у себя дома.

В витрине магазина он увидел свое собственное отражение — оказывается, он ничем не отличался от них! Полная идентичность, абсолютное сходство со всеми этими чудищами. Он принадлежал к их роду, но по какой-то неведомой причине был лишен их общества. Они не доверяли ему. Все, чего они добивались от него, это подчинения их нелепым правилам и дурацким законам. Причем нелепым только для него одного, поскольку он никогда не мог понять их сложной, замысловатой утонченности.

Прямо перед ним трое молодых людей пытались заговорить с женщиной. Она что-то быстро и коротко им ответила, после чего поспешно пошла прочь. Мужчины расхохотались, возбужденно похлопывая друг друга по спинам.

Еще большее отвращение у него вызывала их подчеркнутая мужественность. Он никогда не мог понять этого вульгарного восхищения своим собственным телом, своим полом. Они, как боровы в брюках, хрюкали и перебирали ногами, но все равно оставались боровами. Но почему они смущались самих себя, почему вздумали прикрывать свои тела одеждой? К чему было скрывать всю эту вонь, исторгаемую их животами и железами? Он слабо улыбнулся.

«Интересно, что подумал бы человек, которому удалось бы прочитать мои мысли, находись он сейчас рядом со мной?» — пронеслось в мозгу Трелковского.

Он часто задавал себе этот вопрос; иногда даже специально создавал те или иные проблемы в надежде посмотреть, как какой-то чужой, неведомый ему разум, которому они вдруг станут известны, станет их решать. Он будет нашептывать ему всякие вещи; иногда даже говорить правду о нем самом, а в другие моменты просто грубить и оскорблять его. Потом, словно разговаривая по телефону, он внезапно делал паузу в своей речи в ожидании ответных реплик. Естественно, их не было.

Наверняка незнакомец подумает, что я гомосексуалист…

Однако он не был гомосексуалистом, поскольку его религиозное мировоззрение попросту не допускало подобного поведения. Ведь быть гомосексуалистом, — это значит претендовать на своего рода роль Христа. А Христос, по мнению Трелковского, был гомосексуалистом, глаза которого были больше, чем аппетиты его плоти. Люди подобного рода просто сгорают от желания истечь кровью ради человечества, а это всегда противно.

«Наверное, мне так кажется лишь потому, что я, в конце концов, мужчина. Бог знает, что бы я стал думать, если бы родился женщиной…»

Он громко рассмеялся. Но затем перед его взором в очередной раз возник образ лежащей на больничной койке Симоны Шуле, и смех застыл на его губах.

Он заболел. Уже несколько дней ему нездоровилось.

Он без конца зябко поводил плечами, вдоль спины пробегали ознобные судороги, нижняя челюсть слегка подрагивала, а лоб то полыхал, словно объятый пламенем, то покрывался ледяным потом. Поначалу Трелковский отказывался верить в то, что с ним что-то не в порядке, и продолжал вести себя так, как если бы ничего не случилось. Однако уже у себя в офисе он был вынужден сидеть за столом, обхватив голову ладонями, чтобы хоть отчасти заглушить непрекращающийся гул в ушах. Если ему приходилось подниматься по лестнице, причем неважно, сколь длинным был пролет, то, едва достигнув вершины, он оказывался в весьма плачевном состоянии. Так больше продолжаться просто не могло; он был болен, причем болен серьезно.