Но что за преступление он совершил, чтобы они столь настойчиво добивались его уничтожения? Не исключено, что вся вина его была не больше, чем у той мухи, которая угодила в ловушку паука. Само это здание было ловушкой, причем ловушкой действующей, живой. Вполне возможно, никто из них не имел ничего против него лично, однако как только он вспоминал строгие, непреклонные лица соседей, так сразу же отказывался от такого предположения. Нет, не могло быть никаких сомнений в том, что все они питали именно к нему личную неприязнь. Они не могли простить ему одного лишь того, что он был Трелковским; за это они ненавидели его и за это вознамерились наказать.

Но неужели вся эта чудовищная машина была пущена в ход исключительно в целях покарать его? Зачем же столько усилий ради него одного? Сделал ли он что-то, чтобы заслужить подобную кару? Почему в качестве жертвы они выбрали именно его?

Трелковский покачал головой — нет, это было невозможно. Должно было быть еще что-то.

В мозгу всплыл новый вопрос: а был ли он их первой жертвой?

И еще: действительно ли он видел там, в больнице, под бинтами, именно Симону Шуле? А если нет, каким же образом им удалось настолько сильно изменить ее внешность?

Как давно функционирует эта ловушка? Насколько длинен список жильцов, которых они таким образом уничтожили или видоизменили? И уготовили ли они для всех них такой же конец, как и для Симоны Шуле, или же кого-то удостоили особой чести и в некотором роде даже увековечили? А может, таким образом они просто размножались, продолжали свой род? И в таком случае не была ли Симона Шуле участницей всего заговора? Вдруг все они являются продуктами некоей бесконечной мутации, а может, — всего лишь самыми обыкновенными убийцами? Трелковский вспомнил последнюю жиличку такой, какой увидел ее там, в больнице, — забинтованную, с зияющим ртом.

А если кто-то из соседей покончит с собой?.. О, нет — Симона Шуле была их жертвой, а отнюдь не палачом.

Он вдавил окурок в пепельницу. Но зачем? Зачем им понадобилось менять его внешность?

Затем дыхание его замерло, в ужасе он широко раскрыл глаза — до него внезапно дошло.

Ну, конечно, в тот день, когда он станет похож на Симону Шуле полностью, целиком, ему придется поступить точно так же, как поступила она, — он будет вынужден покончить с собой. Даже если у него самого не окажется никаких причин желать подобного исхода, иного выхода у него просто не будет.

Трелковский подбежал к окну. Находившиеся внизу рабочие при его появлении снова принялись смеяться. Так вот зачем они ремонтируют стеклянный навес! Для него самого!

Трелковский внезапно почувствовал, как закружилась у него голова, — он протянул руку, чтобы ухватиться за кресло, и все же успел рухнуть в него прежде, чем снова лишиться чувств.

Но он совсем не хотел умирать! И потом, ведь это же будет самое настоящее убийство! Он подумал было о том, чтобы обратиться в полицию, хотя чем же они там ему помогут? Что он скажет полицейскому, чтобы заставить его поверить во весь этот бред, или тем более старшему инспектору, который якобы являлся другом месье Зая? Так что же ему теперь делать? Бежать? Но куда? Куда угодно, неважно куда — лишь бы убраться подальше из этого дома, пока еще не поздно. Но ведь нельзя же так просто выбросить на ветер деньги, уплаченные за аренду квартиры. Нет, какой-то выход все же должен быть.

Трелковский долго просидел так у окна, размышляя над этой проблемой, пока, наконец, не надумал нечто такое, что, по его мнению, должно было сработать.

Ему надо будет выждать еще некоторое время, оставив все как есть — пусть они подумают, что трансформация действительно произошла, пусть пока ни о чем не догадываются и ничего не подозревают. А он тем временем подыщет какого-нибудь человека, который поселится в этой квартире вместо него, тогда как сам он переедет в другое место, не оставив им своего нового адреса.

Правда, были в этом плане два момента, которые не вполне его устраивали. Получалось, что любой другой человек, который въедет в квартиру после него и не будет должным образом предупрежден, неизбежно станет их следующей жертвой; и. второе — домовладелец может не дать своего согласия на этот обмен квартир. Прежде, чем идти на такой шаг, надо было уведомить его об этом. Проще всего, конечно, было бы уехать, никому ничего не сказав, — вот так, оставив все, как есть. Но ведь на аренду этой квартиры ушли все его накопления, и в таком случае самому ему будет не на что жить. Таким образом, единственный его выход заключался в том, чтобы постепенно скопить денег и заодно выиграть время.

Трелковский решил спуститься вниз и немного погулять по соседним улицам, оставаясь в таком размалеванном и надушенном виде, как сейчас. Придется не обращать внимания на насмешки детей, и осуждающие взгляды незнакомых прохожих, но это была именно та цена, которую ему придется уплатить, если он действительно хочет обрести хотя бы слабую надежду спасти собственную шкуру.

Как только Трелковскому стало известно о существовании заговора, имеющего цель уничтожить его самого, он стал с болезненным упорством и даже каким-то удовольствием стремиться к тому, чтобы максимальным образом изменить свой характер. Коль скоро соседи задумали — вопреки его воле — преобразить его в какого-то другого человека, что ж, он покажет им, что способен сотворить по своей собственной инициативе. Таким образом, он станет сражаться с ними их же оружием и на их чудовищный план ответит своим собственным.

В магазине, куда он вошел, пахло пылью и грязным тряпьем. Старуха, которая заправляла в подобном заведении, ничуть не удивилась появлению Трелковского в женском обличье, и он решил, что она уже привыкла к подобным вещам. Он потратил немало времени, перебирая целые кучи париков, которые она вынесла ему на показ, — все они оказались несколько дороже, чем он предполагал ранее, — однако в конце концов он все же решил выбрать себе самый дорогой, какой только у нее был. Когда Трелковский примерил его на себя, у него создалось такое впечатление, будто он надел на голову шляпу из тяжелого меха. Впрочем, нельзя было сказать, что ощущение это оказалось таким уж неприятным, а потому из магазина он вышел уже в обновке. Обдуваемые легким ветерком, длинные локоны волос мягко стелились вдоль его лица, чем-то напоминая края флага, колышущегося вокруг древка.

Трелковский ожидал, что прохожие будут останавливаться и укоризненно смотреть ему вслед, однако никто из них, казалось, не обращал на него ни малейшего внимания. Он тщетно пытался разглядеть в их взглядах хотя бы какой-то намек на враждебность по отношению к себе, но нет — все вели себя подчеркнуто безразлично.

А в самом деле, почему должно было быть как-то иначе? Он что, каким-то образом задевал их, вмешивался в их дела, нарушал их право вести себя так, как им того хотелось, поступать так, как они сами считали нужным поступать? Ведь если разобраться, в своем нынешнем нелепом наряде он должен был даже меньше раздражать их, нежели все остальные люди, поскольку теперь он уже являлся не вполне полноправным гражданином, ибо сам же частично отверг свои собственные права. Теперь его мнение уже не имело сколько-нибудь существенного значения. И лицо его обвевали вовсе не концы стяга, а старая простыня, покрывающая и застенчиво скрывающая сам факт его постыдного существования. Прекрасно, коль скоро все пойдет именно так, а не иначе, он доведет начатое до своего логического завершения — целиком обмотается бинтами, а потому никто не заметит, что он превратился в самого настоящего прокаженного.

Трелковский посетил еще один магазин, в котором купил платье, кое-что из белья, чулки и пару туфель на очень высоких каблуках, после чего вернулся к себе домой, готовый приступить к осуществлению задуманного плана.

«Все надо будет сделать как можно быстрее, — сказал он себе. — Чтобы они сами полюбовались, во что я превратился по их милости. Пусть тогда испугаются и почувствуют стыд. Им станет так стыдно, что они даже не посмеют посмотреть мне в глаза».