По лестнице он взбежал так быстро, как только позволяло его ослабленное болезнью состояние, и едва закрыл за собой дверь, как буквально взорвался истерическим взрывом смеха, который выплеснул наружу испытываемое им доселе странное чувство острого возбуждения. Однако голос его оставался слишком низким, чересчур мужским, так что ему придется основательно попрактиковаться, чтобы научиться говорить фальцетом. Он еще некоторое время забавлял себя, бормоча идиотские женские фразы.

— Ну, что ты, дорогая, она отнюдь не так молода, как хотела бы казаться; мы ведь с ней одногодки. — А потом неожиданно воскликнул: — Мне кажется, я беременна!

Употребление столь специфического, подчеркнуто феминизированного выражения неожиданно вызвало у него сильную эротическую реакцию. Он повторял фразу снова и снова, перемежая доверительный шепоток четкими, громкими словами.

— Беременна… Беременна..!

Потом он перешел к другим. — Красивая… Обожаемая… Богиня… Возлюбленная…

Затем снял со стены зеркало и установил его на комод, чтобы иметь возможность более пристально следить за происходящей трансформацией. Теперь он стоял совершенно голый, если не считать парика, который ему почему-то не захотелось снимать. Он взял бритву, крем для бритья и аккуратно обрил себе ноги, начиная от щиколоток и вплоть до бедер. Потом он натянул на себя пояс, совершая при этом легкие подергивания, которые, как он замечал, обычно делают в подобной ситуации женщины, натянул чулки, аккуратно разгладив их ладонями, и лишь после этого пристегнул к ним маленькие резиновые защелки.

Зеркало позволяло ему видеть верхнюю часть своих бедер и половые органы, нелепо свисавшие из-под пояса. Он зажал их между ногами, стараясь полностью скрыть их присутствие — имитация оказалась почти идеальной, однако теперь, чтобы передвигаться, ему пришлось держать бедра плотно сжатыми, и потому ступать мелкими, семенящими, совсем крохотными шажками. На несколько секунд расслабив ноги, он надел прозрачные кружевные трусики, которые гораздо более приятно облегали кожу, нежели его обычные повседневные трусы, а под конец укрепил на себе бюстгальтер, довершив процесс одевания комбинацией и платьем. Последней деталью туалета оказались туфли на шпильках.

Теперь он видел перед собой в зеркале самую настоящую женщину. Трелковский был поражен. Неужели этого достаточно, чтобы превратиться в женщину? Он прошелся по комнате, покачивая бедрами, припоминая, как ходила тогда Стелла. Глянув поверх плеча, он увидел себя со спины — образ оказался еще более натуралистичным и одновременно почему-то тревожным. Потом попробовал имитировать один из номеров концертной программы, который часто видел в различных мюзиклах. Скрестив перед собой руки, он обхватил свою спину и разместил ладони так, что у зрителей создавалось впечатление, будто они видят танцующую пару. Однако это его собственные руки ласкали эту странную женщину. Тогда он изменил расположение правой ладони, просунул ее в вырез платья и, потянувшись за спину, расстегнул бюстгальтер. При этом он испытывал сильнейшее возбуждение, словно сжимал в объятиях настоящую женщину.

Затем Трелковский постепенно снял с себя все детали женского одеяния, оставив лишь чулки и пояс, после чего вытянулся на постели.

Проснулся он от ощущения жгучей, ошеломляющей боли, источник которой поначалу никак не мог определить. Ему хотелось закричать, однако вырывавшиеся из горла звуки скорее напоминали собой какое-то бульканье — причем кровавое. Ему показалось, что кровь окружает его со всех сторон. Простыни насквозь пропитались смесью крови и слюны; во рту колыхалась, вибрировала дикая, невыносимая боль, и он никак не мог заставить себя пошевелить языком, чтобы хотя бы определить ее источник.

Шатаясь, он подошел к зеркалу.

Ну, конечно же! Он должен был этого ожидать. Во рту зияла темная дыра — один из его верхних резцов отсутствовал.

Трелковский разрыдался от невыносимой боли и ужаса и вскоре почувствовал приступ тошноты. Толком не понимая, что делает, Трелковский слепо заметался из одного конца квартиры в другой, всхлипывая и исторгая из себя окровавленные сгустки содержимого желудка. Страх, охвативший его, был слишком сильным, чтобы его можно было держать в себе; он выплескивался через края его сознания и в буквальном смысле сокрушал его своей тяжестью.

Но кто это сделал?!

Неужели несколько человек из их числа тайно проникли в его квартиру, после чего один уселся ему на грудь, чтобы он не смог даже пошевелиться, тогда как другие все это время ковырялись у него во рту? Или они направили одного убийцу, чтобы тот выполнил эту гнусную операцию? И зуб — где он сейчас?

В поисках его Трелковский сорвал с себя окровавленные простыни, вывернул наизнанку подушку, пока наконец до него не дошло, что все эти поиски совершенно бессмысленны. Ведь он прекрасно знал, где находится его зуб. Он был настолько уверен в этом, что даже не стал сразу же проверять, действительно ли это так. Сначала он встал перед раковиной и принялся медленно и тщательно прополаскивать рот. После этого отодвинул от стены небольшой шкафчик и извлек из находившейся за ним дыры в стене два передних человеческих зуба. Оба были перепачканы в крови, даже выложив их на ладонь и внимательно осмотрев со всех сторон, он не мог определить, который из них принадлежал именно ему. Машинально подняв ладонь к лицу, он прикоснулся ею к щеке, оставив на ней красный след.

Когда же именно они вытолкнут его из окна? А ведь ему бы следовало давно понять, что то, что он задумал, таило в себе большую, по-настоящему смертельную опасность. И в самом деле — чем быстрее произойдет его окончательная трансформация, тем скорее свершится казнь. Теперь-то он прекрасно понимал это, и вместо того, чтобы помогать и поощрять соседей в осуществлении их зловещего замысла, ему бы следовало приложить все силы к тому, чтобы удержать их от этого шага.

Ну, какой же он был глупец! Сам же дал им основания подумать, что метаморфоза практически завершена, и потому они настолько уверовали в себя и свои методы, что больше ничего не стали предпринимать. Вместо того, чтобы поступать так, как он по своей наивности поступал, ему следовало дать им понять, что придется еще немало потрудиться, прежде чем можно будет посчитать свою цель достигнутой. Не так-то просто сделать из Трелковского Симону Шуле, и он докажет им это, причем весьма скоро!

Он удалил с лица остатки косметики, переоделся в свою нормальную одежду и вышел из квартиры. Случайно ли было то, что в тот самый момент, когда он проходил мимо квартиры месье Зая, тот открывал свою дверь? Домовладелец раздраженно глянул на него и покачал пальцем, очевидно, давая понять, что хотел бы поговорить с ним.

— Скажите, месье Трелковский, — сказал он, — вы помните те условия, на которых я согласился сдать вам эту квартиру?

Трелковскому стоило больших усилий не бросить прямо в лицо домовладельцу обвинения во всех совершенных им преступлениях. Однако он все же сдержался и довольно любезно проговорил:

— Разумеется, месье Зай, я все помню. А почему вы спрашиваете?

— Вы помните, что я говорил насчет животных — кошек, собак, вообще, любых животных?

— Конечно.

— И что я говорил про игру на музыкальных инструментах…

— Я все отлично помню, месье Зай.

— А что я говорил насчет женщин, это вы тоже помните?

— Конечно. На этом вы настаивали особо.

— Почему же в таком случае вы приводите к себе в квартиру женщин?

— Но у меня в квартире не бывала ни одна женщина!

— Не пытайтесь уйти от ответа, — рявкнул домовладелец. — Я знаю, что говорю. Когда я не так давно проходил мимо вашей квартиры, то своими собственными ушами слышал, как вы разговаривали с какой-то женщиной. И теперь вы пытаетесь это отрицать!?

Трелковский был ошеломлен, попросту сражен. Неужели весь этот заговор был направлен лишь на то, чтобы выселить его из этой квартиры? Нет, конечно же, нет — в их планы входило нечто гораздо большее, нежели только это. Но в таком случае, чего же сейчас добивается от него хозяин?