— Я, мой лейтенант.

— Ты должен подниматься сюда как можно чаще. Утром я подойду к шести часам, чтобы продолжить допрос. — После этого они вышли.

Здесь, уже в отсутствие своих мучителей, я смогла более обстоятельно поразмыслить над тем, что означало мое похищение, какие вопросы безопасности придется решать партии, а также что из информации, вырванной у других схваченных товарищей, отвечало действительности.

Это меня сильно тревожило, ибо те, кто остался на свободе, не знали точно, до какой степени была информирована специальная полиция, и некоторые из них, считая себя вне всяких подозрений, продолжали действовать, не приняв мер безопасности, хотя обстановка требовала этого.

О чем только я не передумала! О моем похищении по крайней мере один товарищ уже, очевидно, догадался и наверняка начал действовать. Кого бы он смог предупредить? Кто из наших мог бы пойти к нему и спросить, видел ли он меня? И вообще, где они могли бы находиться в эти ночные часы? Я даже начала перебирать наиболее приемлемые варианты. Хорошо бы Бальтасар, когда я не явилась на назначенную с ним встречу, сразу догадался о том, что произошло. Как сильна тревога, овладевшая мной! Временами я думала, что схватили, вероятно, не только меня, ибо, если полиции помогает стукач, охотиться на людей из нашей организации ей становится значительно проще.

Мои размышления были прерваны звуком шагов. Я услышала, как кто-то, будто сумасшедший, взбежал по лестнице, резонировавшей так, словно она была деревянной, затем донеслись торопливые шаги и скрип ключа, открывающего дверь: я ощутила вблизи присутствие палачей. Несколько раз они приближались, трогали меня ногами или нагибались, чтобы пощупать и выдать очередную скабрезность. То, что я была без одежды, вызывало во мне ощущение еще большей беспомощности и беззащитности, большей доступности для любого злоупотребления. Всякий раз, когда дверь открывалась, я ждала, что они приступят к физическим пыткам, очередному допросу или просто насилию надо мной. Итак, я приготовилась к худшему; ведь для них такое истязание женщин было первостепенным делом. Но пока что они заходили несколько раз только проверить меня.

На рассвете явились двое, Войдя в комнату, один из них сказал:

— Эту сучку надо трахнуть. Нельзя упускать возможность.

— Брось, я ведь на дежурстве.

— Подержи-ка ее, и чтоб не кричала.

— Кончай ты, скоро нам уже сдавать дежурство, и должен прийти сержант.

— Давай быстрее, помоги же мне.

И, наклонившись, он схватил меня за ноги и хотел их развести. Несмотря на то, что одна нога от побоев у меня сильно болела, я напряглась и не давала ему сделать это. Убедившись в тщетности своих попыток, он устроился на мне и принялся щупать мое тело. Вот тут-то я и начала брыкаться и кричать. Он зажал мне рот, но одной рукой уже не мог сделать многого. Тогда он обратился к другому:

— Да что ты стоишь как баран, помоги, потом ее трахнешь и ты.

Послышались шаги — кто-то приближался к комнате. Второй полицейский сделал знак первому:

— Ч-ш-ш. Сюда идет сержант.

Первый вскочил на ноги, отвесив мне увесистый удар по лицу, и зло процедил:

— Тебе повезло, сука.

— Что вы здесь делаете? — спросил вошедший.

— Пришли проверить ее наручники.

— Оставьте ее. Сейчас придут ее допрашивать. Пошли.

Все вышли. Итак, я избежала насилия в эту первую ночь.

В случае с женщиной половое злоупотребление, постоянные разговоры об изнасиловании и т. д. являются одним из самых сильных элементов давления с целью деморализации, которые репрессивные органы имеют в своем арсенале. Даже просто ощущение того, как руки убийц трогают твое тело, вызывает отвращение и одновременно страх; даже при мысли о том, что самое страшное может случиться, все представляется диким и ужасным.

В отношении как мужчин, так и женщин они пытаются таким вот способом сместить рамки в отношении таких понятий, как достоинство, честь, порядочность. В данном смысле это больше чем пытка, ибо целью здесь является не только нанесение физической боли, но и деморализация, которая не будет восстановлена никогда.

Этим убийцам-психопатам, наслаждающимся человеческой болью, очевидно, не дано понять, что достоинство, и честь зависят от верности принципам революционной борьбы и что достоинство и мужество, с которыми ты придерживаешься этих принципов, сводят на нет любую физическую боль, вызванную палачами.

В Сальвадоре фашистская диктатура возникла как выражение потребности маленькой группы олигархических семей, проводящих в жизнь план модернизации капитализма в стране.

С этой целью всякая форма парламентской оппозиции была ликвидирована, для чего прибегли к уже традиционным подтасовкам на выборах, что особенно проявилось в 1972, 1974, 1976 годах. В 1976 году, например, в выборах участвовала лишь официальная партия, а в 1977-м в ходе подавления протестов, вызванных новым избирательным подлогом, были убиты более двухсот человек.

Одной из самых острых проблем капиталистической экономики Сальвадора является наличие тысяч поденщиков и бедных крестьян, живущих за счет работ по сбору урожаев кофе, хлопка и сахарного тростника, которые занимают в году лишь четыре месяца. Существование этой массы бедных людей необходимо для структуры сальвадорского капитализма, ибо сельскохозяйственная продукция, и кофе в частности, продолжает составлять основу экономики страны. И решить эту проблему невозможно, иначе как полностью переориентировав развитие производительных сил и обеспечив рост благосостояния народных масс. К этой проблеме уже не могут относиться безразлично и финансовые круги, которые хотят удержаться у власти и поэтому стремятся смягчить эксплуатацию крестьян. Для этого они прибегают к мерам, которые, не затрагивая капиталистическую структуру, основанную на эксплуатации крестьянских масс, могли бы их успокоить и привлечь на свою сторону. Поэтому с помощью государственной технократии в лице таких деятелей, как Атилио Вьейтес и другие, почти тайно был разработан проект аграрного закона, поддержанный семьями Пома, Регаладо, де Сола и частично семьей Хилл — Роберто Хиллом, президентом Корпорации развития — одной из самых больших финансовых монополий страны. Принятие закона хоть и незначительно, но затронуло бы интересы таких реакционных землевладельцев, как Гарсия Прието, Райт, Санчес Эрнандес (бывший президент республики) и другие, которым удалось поднять знамя защиты частной собственности и повести за собой всю нефинансовую буржуазию (помещиков и промышленников), создавая режиму сильную оппозицию, которая даже пошатнула его.

Не секрет, что землевладельцы уже утратили возможность что-либо решать, но они не могут допустить, чтобы по прихоти правящей верхушки, представляющей интересы фашиствующей части финансовых кругов, принимались законы, в какой-то мере ущемляющие их интересы. Именно поэтому они основывают Аграрный фронт Восточных районов, а затем и всей республики.

Демагогический закон об аграрном преобразовании Сальвадора преследовал две цели: во-первых, создать массовое реакционное движение во главе с Партией национального примирения, Националистической демократической организацией и Сальвадорским общинным союзом. Это движение могло бы оказать правительству значительную помощь в его антидемократической политике, направленной против всех оппозиционных сил в лице как левых, так и отсталых и реакционных землевладельцев из Аграрного фронта Восточных районов. Во-вторых, поднимая знамя антиолигархической борьбы за интересы народа, правительство могло бы контролировать демократические настроения, возникшие в армии.

Итак, правительство, выступая в качестве представителя финансовой олигархии, выдвинуло скромную программу аграрной реформы, направленной на восстановление своего утраченного престижа. Но землевладельцы и некоторые буржуа подняли крик, ибо для них меры по малейшему улучшению положения трудящихся есть «коммунизм»; поэтому все силы, которые устраивала старая структура, поднялись на ее защиту и быстро организовались в различные фронты, готовые к борьбе. Вот так был основан Аграрный фронт Восточных районов, который вместе с Национальной ассоциацией частных предприятий распространился затем по всей республике.