Но когда он вышел из дома с поднятыми руками, они выстрелили и ранили его в плечо и руку. Назвав себя, он призвал в свидетели хорошо знавшего его священника Сан-Антонио-дель-Монте (так называлось место, где находился дом), поскольку оба были из Сонсонате. Аидее решила воспользоваться заминкой и бежать, но безуспешно. Когда она попыталась это сделать, на нее обрушился град пуль и одна из них слегка зацепила голову. От этого удара она на некоторое время потеряла сознание, упала на пол у порога дома, и ее вытащили волоком, словно труп. Именно поэтому наблюдавшие за происходившим соседи заявили на следующий день, что в перестрелке была убита девушка.

Захваченных перевезли в казарму Национальной гвардии в Сонсонате. В доме был произведен обыск. Однако там не было обнаружено ни денег, ни оружия, а лишь бумаги, печатная машинка и кое-какая мебель. Поэтому им и в голову не пришло, что арестованной была Лиль Милагро Рамирес, член группы, обвиненной в организации несколько лет назад похищения Эрнесто Регаладо Дуэньяса, за чью поимку было назначено вознаграждение. Впоследствии все они были официально оправданы, так как не имели никакого отношения к этому похищению, но, несмотря на это, вознаграждение за их поимку оставалось в силе.

Арестовавшие профессора и Аидее гвардейцы устали, хотели спать и, дабы не утруждать себя лишней работой, позвонили в Специальную полицию, чтобы те за ними приехали. Уже днем в Гвардии начали подозревать, кого упустили, а когда подозрения подтвердились, они очень сокрушались, потому что вознаграждение от Томаса Регаладо досталось «Специальной».

Примерно 13 декабря привезли девушку, подозревавшуюся в сотрудничестве с организацией Народные силы освобождения. Когда же выяснилось, что она не имела никакого отношения к революционерам, ее не освободили, так как ей стало известно о существовании похищенных полицией политических заключенных. И бедняжка была осуждена разделить судьбу остальных.

Как-то вечером кровать этой девушки поставили в коридоре против двери моей камеры, и, соблюдая большую осторожность, мы поговорили. Рассказав мне о своем аресте, она почувствовала облегчение, потому что еще не потеряла надежду на освобождение. «Ведь я ни в чем не виновата», — повторяла она.

Звали ее Ана Хильма Уркилья. Ей было 22 года. Работала она на небольшом предприятии «Кимберли-Кларк» в Сояпанго и являлась секретарем профсоюза по разрешению конфликтных вопросов. Профсоюз этот был недавно создан, насчитывал немного членов, но уже успел проявить себя в предвыборной борьбе. Схватили ее при выходе из дома в семь с половиной утра на виду у большого количества людей, которые так и не поняли, почему несколько человек в штатском, подъехавших на автомашинах, внезапно набросились на нее и затолкали в одну из машин. Это были полицейские из «Специальной» или из Гвардии.

В Гвардии ее допрашивали, обвиняя в связях с Народными силами освобождения, а все из-за того, что ее подругой была супруга Андреса Торреса, одного из погибших 11 октября в Санта-Текле. Жена, узнав из газет, что ее муж убит, не находила себе места от горя и не знала, как жить дальше: у нее на руках осталось двое малолетних детей. Когда же она решала переехать к своим родственникам, то попросила Ану Хильму разрешить ей оставить на некоторое время у нее в комнате кое-какие вещи, поскольку была вынуждена покинуть дом, в котором жила. Та, видя ее отчаянное положение, согласилась. Они взяли такси и вместе перевезли вещи в Сьюдад-Дельгадо, где жила Ана Хильма. Одна из сотрудниц фабрики, с которой у Аны Хильмы из-за профсоюзных дел были натянутые отношения, начала распространять слухи о связи девушки с партизанами и донесла на нее своему знакомому полицейскому. Через несколько дней Хильму похитили.

Утром 28 декабря Ану Хильму привели в мою камеру. При этом полицейский сказал, что нам лучше быть вдвоем, потому что я смогу помогать ей во время приступов эпилепсии.

С этого дня, находясь в одной камере, мы подолгу беседовали, чаще всего о возможностях ее освобождения, так как она не была ни в чем замешана. Но одного того, что она знала о нашем существовании, для этих ничтожеств было достаточно, чтобы держать ее в неволе.

Однажды на рассвете я услышала шаги поднимавшихся по лестнице людей, встала и взглянула в щель в двери. Это были Жаба Валенсия, лейтенант Кастильо, сержант Паломо и еще один полицейский. Они кого-то привели, но кого, мне разглядеть не удалось, и прошли с ним и комнату для допросов. Через какое-то время в эту комнату с грохотом приносят железную койку, к каким обычно приковывают похищенных. Кто-то несколько раз поднимается и спускается по лестнице. Доносятся стоны. Потом все уходят, кроме одного, которого Кастильо оставляет наверху в качество надзирателя.

Примерно через час, когда я уже разбудила Ану Хильму и рассказала ой о новом арестанте, открывается дверь нашей камеры, и я слышу:

— Вы спите, Хосефина?

Я подхожу к двери, и Кастильо говорит мне:

— Хочешь, чтобы Лиль тоже была в твоей камере?

— Да.

— Значит, вы теперь не враги?

— Нет.

— И драться не будете? Не убьете друг друга?

— Не вижу в этом смысла.

Камеру снова запирают, и через некоторое время полицейские приводят Лиль.

— Привет. Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.

— Неважно. Болит голова и знобит.

— Это тебя допрашивали?

— Да.

— Я слышала стоны.

— Меня пытали электрическим током. Сейчас сильно болит голова и хочу спать.

Ее бьет дрожь. Она засыпает.

На следующее утро, когда она проснулась, все товарищи уже знали о новой пленнице.

20 января 1977 года мы услышали речь полковника Эрнесто Кларамоунта, произнесенную на митинге, состоявшемся на площади Свободы. Потом мы бурно обсуждали ее, с нетерпением ожидая, с какими призывами выступят наши организации перед выборами. А двадцать третьего из сообщения по радио нам стало известно об одном столкновении, которое произошло на рынке «Модело» между полицией и «какими-то партизанами», подорвавшими пропагандистскую бомбу с обращением, подписанным Партией сальвадорской революции и Революционной армией народа.

Так впервые за несколько месяцев до нас дошли сведения о пропагандистской и военной деятельности нашей партии, поскольку полиции тем или иным способом удавалось перехватывать «Ребельдес» и другие агитационные материалы.

В Гвардии полагали, что отсутствие пропаганды партии свидетельствовало о ее крайней изоляции.

Арест Марсело, меня, Валье и Мирейи, безусловно, значительно ослабил политическую и военную деятельность партии, но, по словам Аидее, «Пренса комуниста» уже распространялась, а перестрелка на рынке означала, что наши начали восстанавливать свои силы. И хотя в Гвардии не верили, что Революционная армия народа в ближайшем будущем будет способна к активным действиям, они были настороже. Их настороженность объяснялась тем, что в последнее время активизировались действия партизан.

Двадцать седьмого, как обычно, мы прослушали утренние новости, а в полдень включили «Радио интернасиональ». В это время как раз передавали сообщение о захвате партизанами директора Сальвадорского управления по туризму Роберто Помы. Аидее, настраивавшая приемник, едва услышав эту новость, бросилась ко мне:

— Ты слышала? — взволнованно спросила она.

— Да, да. Захватили Роберто Пому. Это были наши, — сказала я.

Мы услышали только конец передачи, но, когда ее повторили, стало ясно, что наша догадка была верной: на одном из автомобилей был обнаружен красный флаг с буквами «РАН». Обрадованные, мы бросились обниматься, а потом я заметила:

— Тяжело пришлось нашим. Ты слышала, что были убиты три телохранителя? Да, захватить Роберто Пому было нелегким делом!

Тут нам принесли завтрак, и пришлось выключить приемник, потому что многие полицейские не знали о его существовании и могли забрать. Когда они ушли, мы попытались поймать другие радиостанции, но из-за того, что батарейки сели, сделать это было сложно.