Королева пристыженно пролепетала слова благодарности и пошла сказать матери, что ее не оставят на ночь одну: рядом, в гостиной у камина, будет сидеть бывшая больничная уборщица миссис Филомина Туссен, трезвенница и набожная прихожанка епископальной церкви. Но соседка поставила четыре условия: пока она находится в доме, здесь не должно быть ни кутежей, ни азартных игр, ни наркотиков, ни богохульства. Королева-мать условия приняла, и старухи были представлены друг другу.

— Мы уже встречались, на Ямайке, — объявила Филомина. — Я еще была в красном платье и махала флажочком.

Не зная, что сказать на это, королева-мать спросила:

— Так, так, в каком же это могло быть году?

Филомина стала рыться в памяти. Стоявшие на трюмо часы севрского фарфора своим тиканьем словно подчеркивали, как бесконечно далеко то время и тот край, куда обе старухи пытались перебросить мостик.

— Тысяча девятьсот двадцать седьмой? — спросила королева-мать, смутно припоминая поездку в Вест-Индию.

— Помнишь меня, стало быть? — Филомина была довольна. — А муж-то твой, как его звали?

— Георг.

— Вот-вот, Георг, он самый. Оченно я жалела, когда его Господь прибрал.

— Да, я тоже, — призналась королева-мать. — Я тогда даже обижалась на Бога.

— А я, когда Господь моего мужа прибрал, я и в церковь ходить не стала, — в свою очередь призналась Филомина. — Мужик-то мой бивал меня и денежки мои пропивал, а я об нем все одно тосковала. А тебя твой Георг не колотил?

Нет, сказала королева-мать, Георг ее никогда не бил; ему самому ребенком порой доставалось, и он ненавидел всякое насилие. Он был милый, мягкий человек; и ему не доставляло большого удовольствия править империей.

— Ясно, — сказала Филомина, — потому Господь его и прибрал: хотел дать ему отдохнуть от мирских забот.

Откинувшись на подушки тонкого полотна, королева-мать прикрыла глаза; Филомина сняла с себя перчатки, шапку и пальто, размотала шарф и уселась в великолепное золоченое кресло перед камином, наслаждаясь бесплатным теплом.

Чарльзу разрешили разок позвонить. Диана красила эмульсионной краской стены в кухне, когда затрещал телефон.

— Миссис Тек? — произнес придушенный голос. — Звонят из полицейского участка на Тюльпанной улице. Ваш муж на проводе.

— Послушай, — услышала она голос Чарльза. — Мне страшно жаль, что все так вышло.

— Чарльз, я просто поверить не могла, когда зашел Уилф Тоби и сказал, что ты подрался на улице. Я как раз красила ванную. Между прочим, цвет морской волны с прозеленью смотрится изумительно, и я хочу попробовать подыскать того же оттенка занавеску для душа. Понимаешь, у меня в это время был включен приемник, и я все прозевала. Как тебя арестовывали, как бросали в «черный ворон»; зато я позволила мальчикам лечь попозже, чтобы они могли досмотреть все до конца. Ах да, заходил этот парнишка, Уоррен, принес видео. Я заплатила ему пятьдесят фунтов.

— Да ведь я ему уже дал пятьдесят, — удивился Чарльз.

Но Диана продолжала щебетать как ни в чем не бывало; Чарльз впервые слышал у нее такой оживленный голос:

— Работает замечательно. Перед сном хочу посмотреть «Касабланку».

— Послушай, дорогая, — сказал Чарльз, — это страшно важно: пожалуйста, позвони нашему адвокату. А то меня собираются обвинить в нарушении общественного порядка.

Но тут в трубке прозвучал другой голос:

— Достаточно, Тек, возвращайтесь в камеру.

В одной камере с Чарльзом сидел высокий тощий юноша по имени Ли Крисмас. Когда Чарльз впервые вошел в камеру, Ли повернул к нему скорбную физиономию и спросил:

— Ты принц Чарльз?

— Нет, — сказал Чарльз, — я Чарли Тек.

— За что сел? — спросил Ли.

— За нарушение общественного порядка и нападение на полицейского.

— Ну да?! Что-то больно у тебя для этого вид шикарный, а?

Уклоняясь от малоприятных расспросов, Чарльз поинтересовался:

— А вы, гм… за что тут?

— Пупочку стянул.

— Пупочку?

Чарльз погрузился в размышления. Может, это слово из тайного уголовного жаргона? Может, мистер Крисмас совершил какое-то гадкое преступление на сексуальной почве? В таком случае — полное безобразие, что его, Чарли, вынуждают сидеть с ним в одной камере. Не спуская глаз с кнопки звонка, Чарльз прижался к двери.

— Там стояла эта машина, так? Месяца, считай, три у нас на улице торчала; колеса да стерео ушли в первую же ночь. А потом и остальное, и мотор тоже. Кузов один остался, так?

Чарльз кивнул, он мысленно хорошо представлял себе эту развалину. Точно такая же стояла и в переулке Ад. В ней играли Уильям и Гарри.

— Короче, — продолжал Ли, — машина — «рено», так? И у меня «реношка». Даже года, считай, одного. И вот, иду я себе мимо, так? А в развалюхе ребятишки играют, представляются, будто они Золушка и едут — куда там она ехала?

— На бал? — предложил свой вариант Чарльз.

— Ну, словом, на танцы, в дискотеку, — уточнил Ли. — Короче, гоню я их оттуда к такой-то матери, лезу к рулю — сиденья, само собой, давно тю-тю — и свинчиваю с ручки переключения передач эту самую пупочку, так? У меня-то, понимаешь, пупочки как раз и нету. Вот она мне и понадобилась, усёк?

Чарльз уловил, куда клонит Ли.

— И тут, как ты думаешь, кто цапает меня через окно за руку? — Ли замолк, ожидая ответа.

— Не имея полного представления об обстоятельствах вашей жизни, мистер Крисмас, — запинаясь, произнес Чарльз, — о вашей семье, друзьях и знакомых, чрезвычайно трудно предположить, кто бы мог…

— Вонючки переодетые! — возмущенно завопил Ли. — Два легавых в штатском, — растолковал он, поглядев на озадаченное лицо Чарльза. — И готово, забирают меня за кражу из этой пустой железяки. За пупочку, за дерьмовую пупочку. Ей цена-то — паршивых тридцать семь пенсов.

Чарльз пришел в ужас.

— Но это же кошмар, — заявил он.

— Да куда уж хуже, — отозвался Ли. — Хуже даже, чем когда нашу собаку задавило. Я же в семье — сущее посмешище. Вот выберусь отсюда, пойду на дело по-крупному. Почту возьму или еще чего-нибудь. А то мне в переулке нашем головы теперь не поднять.

— А где вы живете? — спросил Чарльз.

— Да в переулке Ад, — ответил Ли Крисмас. — Сеструха твоя нам соседкой будет. Нам еще письмо прислали, не велят приседать перед вами и все такое.

— Ни в коем случае, — решительно заявил Чарльз. — Мы теперь самые обычные граждане.

— А все ж таки мамаша моя аж к парикмахеру побежала, перманент делать; и вообще, начищает все, намывает, прямо спятила. Обычно-то она — ленивая корова. Вроде твоей мамаши: ни черта по дому не делает.

Раздался звон ключей, дверь в камеру распахнулась, и вошел полицейский с подносом в руках. Он протянул Ли накрытую прозрачной пленкой тарелку с бутербродами и сказал:

— На, Крисмас, поднабей себе пузо.

И, обратившись к Чарльзу, произнес:

— Коварная штука эта клейкая пленка, сэр, позвольте, я вам ее сниму.

За то время, что он пробыл в камере, он шесть раз назвал Чарльза «сэром», а напоследок пожелал ему «приятных снов» и сунул маленький пакетик печенья «Джаффа».

— Стало быть, это правда? — сказал Ли Крисмас.

— Что правда? — спросил Чарльз, жуя кусок хлеба с сыром и маринованным огурцом.

— Для богатеев поганых — закон один, а для вонючих бедняков — другой.

— Извините, — сказал Чарльз и протянул Ли печенье «Джаффа».

В одиннадцать часов в камере вдруг прорвало вторую программу радио, и звук заполонил тесное пространство. Громкость была оглушительная, и Ли с Чарльзом зажали уши руками. Чарльз несколько раз надавил на кнопку звонка, но никто не явился, даже почтительный полицейский за своим подносом.

Приложив губы к щели в двери, Ли проревел:

— Уменьшите звук!

Они слышали, как и другие заключенные вопят о пощаде.

— Это пытка! — крикнул Чарльз, перекрывая мощные звуки старинной песенки «Идут с креветками баркасы».