«Здравствуйте, Василий Иванович!»

После короткой паузы, во время которой Чуйков не успел вставить свой ответ, на ленте появились новые фразы:

«Как вы себя чувствуете? Что у вас нового? Как ведет себя противник?»

Чуйков набрал полную грудь воздуха, посмотрел на свои перебинтованные руки (его последнее время мучает экзема — результат нервного напряжения) и, видимо забыв ответить о своем здоровье, после слова «здравствуйте» коротко доложил обстановку. Телеграфист едва успел передать его слова, как на ленте появились новые фразы:

«Ваша семья в Куйбышеве. Все живы и здоровы, не беспокойтесь».

Чуйков поднял голову и, пробежав глазами по ленте, приготовился ответить, но после слов «Спасибо вам» встретил предупреждающий взгляд дежурного контролера и умолчал имя, которое хотел произнести.

На ленте снова появились вопросы: Генеральный штаб интересуется такими объектами, какие даже многим живущим в Сталинграде мало известны.

На вопросы «Где ваша квартира?» и «Где ваши глаза?» Чуйков назвал квадраты топографической карты.

«Думаю, что Банный овраг — наиболее подходящее место для квартиры. Закапывайтесь глубже и прочнее в этот берег», — посоветовал спрашивающий.

На ленте показались шифрованные группы цифр, затем снова текст:

«Какая вам нужна помощь?» Этот вопрос повторился дважды.

На лице генерал-лейтенанта крупные капли пота. Он думает. Потом кратко отвечает:

— Тесно.

Снова пауза. Аппарат вхолостую отстукиваем: «Так-так… Так-так…» Чуйков прислушивается.

«Помощь будет оказана. Всемерно поможем вам. Передайте мой боевой привет славным бойцам и командирам вашего соединения. До свидания! Крепко жму руку. Привет вашим боевым помощникам…»

— Спасибо, до свидания…

Чуйков взял под козырек.

Мы приняли положение «смирно».

Аппарат по-прежнему выстукивает: «Так-так… Так-так…»

Вдоль берега, от центра города до завода «Баррикады» и далее от тракторного до Латошинки, включая поселок Рынок, на узкой полоске земли держатся наши части. Немцам удалось прорвать эту ленту в районе тракторного, но расширить прорыв и столкнуть нас в воду они не в состоянии. Все попытки прорваться к Волге широким фронтом стоят им огромных потерь.

Линия обороны наших войск проходит по Мамаеву кургану, и ее называют «линией высокого напряжения» — «не прикасайся — смертельно». Вчера там была отражена «генеральская атака». Ее назвали так потому, что будто бы в цепях атакующих шли три генерала. Это, конечно, выдумка — гитлеровские генералы знают себе цену и не так-то легко поднять их в атаку рядом с солдатами, запрещено уставом. Однако атака была грозной.

На курган двигались две фашистские дивизии. Казалось, корка земли отстала и перемещается на восток. Только присмотревшись, можно было заметить, что поверхность ее кишела немцами. Шевелились кусты, покачивалась желтая трава, ожили бугорки. Все это наползало на первую траншею нашей обороны.

Психическая «ползучая» атака гитлеровцев, замаскированных под цвет местности, была встречена огнем пулеметов, артиллерии и «катюш». Фашисты продолжали лезть. Им даже удалось на узком участке прорвать наш фронт. Как оголтелые, бросались они на вершину кургана, но в это время с флангов поднялись наши. Гранатный и рукопашный бой завязался ранним утром, а кончился лишь к полудню. Наша линия выдержала максимальное напряжение.

Я пишу об этом и слышу знакомый голос. Вот он приближается, вот он уже над самым ухом:

— Тише, не мешайте человеку работать. У него творческий сон. А когда проснется, спросите: куда он мое письмо спрятал?

Это Семиков. Я вскакиваю.

— Александр! — И вижу на его лице гордую улыбку.

На петлицах — новый знак. Его повысили в звании.

— Капитан! Поздравляю.

— С чем? — спросил он.

— С повышением.

— Понимаешь, опоздал. Уже третью неделю хожу в капитанах.

— Ну, тогда с удачным возвращением!

— Это другое дело. Вот и зашел, чтоб снова расстаться. Еду в группу Горохова. — Глаза Александра посуровели. Я понимаю, почему: проскочить туда значительно тяжелее, чем побывать в самой жестокой атаке. Передав письмо, я пожелал ему удачи.

— Понимаешь, теперь мне часто так придется. Назначили направленцем — такая должность. Ну ничего, еще встретимся, — сказал он и вышел.

Не успели встретиться — и снова разлука. На этот раз Александр Семиков, видимо, и сам не уверен, что вернется.

Завтра большой праздник.

Идет снежок. Мамаев курган, Дар-гора, опустевшие набережные, бывшие улицы и заводы пытались одеться в зимнее платье, но оно в тот же день было изорвано минами и снарядами. Обнаженные куски земли так и не закрываются снегом, как бы ни старалась природа.

По сведениям разведки, фашисты хотят омрачить наш праздник: в районе Мокрой Мечетки и в Городище скопилось до сотни танков и самоходок, в балке, что огибает высоту 106, засечены новые огневые позиции крупнокалиберных минометных и артиллерийских батарей. Ясно, что враг готовит наступление.

Праздник обещает быть… горячим.

Военный совет армии дал указание частям: экономить патроны, снаряды и быть готовым к отражению новых атак противника.

«…В честь 25-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции будем бить врага с гвардейской точностью. Сегодня героизм должен стать нормой поведения, а стойкость и умение — гордостью сталинградца!»

Поздравительный приказ за подписью Чуйкова и Гурова передали по телефону и нарочными во все части задолго до наступления темноты, потому что не известно, какой будет предпраздничная ночь…

Вторая половина 6 ноября прошла без лишней сутолоки, в напряженном ожидании вечера.

Вечером сначала завьюжило, затем высыпал сухой, как пшено, снег, и вдруг стихло. Ни ветра, ни туч. Темнота спустилась на город вместе с крепким морозом. Под ногами заскрипел снег, в небе замерцали звезды. Я давно не видел их. Дымовые тучи висели над Сталинградом уже почти три месяца. Небо открылось как-то неожиданно. Мерцающие звезды, как пулеметные точки, и Млечный путь, как веер трассирующих пуль в темноте, напоминают поле боя. Невольно вздрагиваешь и втягиваешь голову в плечи. Да и нельзя не вздрагивать. Здесь, на земле, куда теснее, чем там, в небе, а огневых точек не меньше. Война, особенно в Сталинграде, приучила принимать каждую искру за опасность, каждую вспышку за взрыв. И только земля бережет нас в своих морщинах от осколков и горячих пуль. Земля — самая надежная броня и крепость, ей мы кланяемся, она достойна этого.

Из блиндажа командующего вышла группа генералов. Над головами взвыла мина и разорвалась совсем рядом. Высокий земляной бруствер траншеи прикрыл их от осколков. Чуйков, Гуров, Крылов, Васильев, Витков, будто не заметив взрыва, направились дальше, чтобы встретить праздник среди бойцов, в окопах, на переднем крае.

Чуйков пошел к Мамаеву кургану, Васильев и Витков свернули влево по берегу тропкой, ведущей в центр города, к частям Родимцева, а член Военного совета дивизионный комиссар Гуров направился в район завода «Красный Октябрь». Он часто ходит один, без адъютанта и сопровождающих, хотя другим генералам этого делать не разрешает. Гурова, стройного, подтянутого, в солдатской гимнастерке или просто в однобортной шинели с малиновыми ромбами на петлицах, бойцы видят почти каждый день в траншеях, на огневых позициях. Внешне член Военного совета хмур, его черные широкие брови срослись над переносицей, и кажется, что он всегда чем-то недоволен, но достаточно ему увидеть солдата, как на его чисто выбритом лице появляется что-то теплое, светлое. У Гурова всегда большой запас шуток, он прекрасно знает солдатскую душу, и там, где он побывал, даже в самую опасную минуту люди становились увереннее, смелее.

Среди командиров и политработников утвердилось убеждение, что на бойца, с которым поговорил Гуров, можно положиться в любом бою.

У входа в подвал бывшего Дома техники Гурова встретил пожарник из охраны завода, старый царицынский рабочий Руднев. Он приходится каким-то родственником герою гражданской войны Николаю Рудневу. Гуров, видно, знает его давно.