«Люди, хлеб, огонь. Борьба, жизнь, смерть», — повторяю про себя.

Справа низко над крышами домов проносятся два наших штурмовика. За ними гонятся «мессершмитты». У штурмовиков нет хвостового прикрытия, и «мессершмитты» подстраиваются к ним спокойно Где-то там, восточнее Карповки, трещат пулеметы Не оглядываясь, вхожу в опустевшую ограду, затем в дом.

Здесь идет напряженная работа. Все столы и пол устланы холстами топографических карт. Над картами склонились оперативные работники штаба. В касках, с противогазными сумками, потные, усталые, они читают донесения из дивизий и, тяжело вздыхая, вглядываются в топографические знаки. Перед ними целая область с широкими колхозными полями, с холмами и курганами, с множеством песчаных балок и оврагов.

Природа густо избороздила здешнюю землю балками. Глубокие, с крутыми сыпучими берегами, с густыми зарослями шиповника и боярышника на дне, они, как видно из названий, были прокляты: «Чертова балка», «Волчий овраг», «Пропасть», «Чумной яр», «Бесовы тропы». Через них не проедешь, не пройдешь, Потому их так и назвали когда-то местные жители. А сейчас эти балки и овраги милы для нас, как морщинки на лице родной матери: в них можно укрыться от знойного солнца, от бомбежки и подышать прохладным воздухом.

Глядя на карту, что лежит на столе оперативного дежурного, я быстро нахожу глазами квадрат с тремя извилистыми Чертовыми балками на той стороне Дона, где сосредоточился и готовится к бою мой батальон. Нет, он уже ведет бой: свежая черная стрела, обозначающая противника, уже вплотную приблизилась к стыку трех балок. Справа, на косогоре — бахчи. По бахчам идут вражеские танки: дежурный ставит там черный ромбик. И я как бы вновь вижу недавний бой с танками за хутор Володинский на бахчах совхоза «Советский». Раздавленные дыни, спелые арбузы, черная дымящаяся земля.

— Вам, товарищ старший политрук, надо в политотдел, — проверив мои документы, говорит оперативный дежурный.

— Да, — соглашаюсь я с ним и ни с места: все смотрю и смотрю на карту, на те участки, где строятся оборонительные сооружения — окопы, противотанковые рвы, которые продолжают рыть десятки тысяч сталинградцев; на красный пояс нашей обороны, к которому со всех сторон — от Ростова-на-Дону, от Клетской и прямо с запада через Калач — ползут черные стрелы. Ползут на Сталинград.

— Пройдите вон в тот дом, — показывает мне оперативный дежурный.

Враг имеет многократное количественное превосходство. Как сдержать эти силы? Нашему командованию надо решить это сегодня же. Нелегкое дело…

В политотделе представляюсь майору Кириллову. Его выпуклый лоб изборожден крупными поперечными морщинами, впалые щеки нервно вздрагивают. Это начальник отдела кадров. Он зажал зубами толстый, просмоленный никотином костяной мундштук с потухшей самокруткой. Надо было прикурить, да некогда: на столе две стопки личных дел и целая пачка телеграмм, донесений, шифровок о погибших и выбывших из строя политработниках, взамен которых нужно немедленно послать новых.

— A-а, Сергеев, значит, прибыл? — будто сомневаясь, спросил он, приподняв голову, чтобы посмотреть мне прямо в лицо.

— Так точно, прибыл, — подтвердил я, так и не поняв, зачем он об этом спрашивает, ибо сам факт моего прибытия был налицо и не нуждался в словесном подтверждении.

Мне еще не известно, зачем Кириллов вызвал меня сегодня с переднего края, но, видя стопку личных дел, начинаю догадываться и думаю о своем батальоне: «Неужели я не вернусь к своим сибирякам в такое трудное время? Видно, предложат какую-то новую работу».

Так и получилось. Предлагают. Пытаюсь отказаться, но не могу привести веских доводов.

— А еще комиссар! Приказано — значит, оставайся. С этого часа ты инструктор политотдела армии, — сообщил мне в итоге беседы начальник отдела кадров.

Приходится взять под козырек и сказать «есть». А в сердце щемит: люди, с которыми столько пережито, дерутся с врагом без меня.

Вспоминаю торопливые дни формирования.

Это было в сентябре 1941 года в небольшом пригородном поселке. Студенты институтов, молодые рабочие шахт Кузбасса, комбайнеры и трактористы сибирских полей заполнили улицы. Даже по костюмам их можно определить, кто где работает. А через несколько дней в шеренгах новой части, подготовленной к отправке на фронт, они все были похожи друг на друга — бойцы 1047-го полка. С этим полком мне довелось участвовать в боях под Москвой, оборонять Касторную, и вот пришлось расстаться.

Наступает вечер. В сумерках доносится глухой грохот и ощущаются толчки огромного взрыва: по приказу Военного совета Сталинградского фронта саперы взорвали мост через Дон. Я будто вижу, как вздыбились металлические конструкции, как оседают фермы и, погружаясь на дно, разлучают западный: берег с восточным.

В этот час я, кажется, убежал бы из политотдела туда, к Дону, чтоб как-то помочь своему батальону переправиться на наш берег. Но вот пришла новая весть: главные силы противника сосредоточились для форсирования Дона в районе Песковатки. И мой батальон, переправившись на восточный берег, вместе с дивизией отводится в резерв. В боях за Большую излучину полки понесли крупные потери, им пора отдохнуть и пополниться.

Заговорила наша артиллерия. Пушки бьют долго, настойчиво, с небольшими передышками. Бойцы, охраняющие штаб, поняли, что это значит. Они набивают котелки травой, обматывают тряпками металлические части оружия, чтобы не бренчали, и ждут приказа.

Через Карповку отходят части, которым предстоит сегодня же занять оборонительный рубеж на ближнем Сталинградском обводе.

К одной из колонн пристраиваемся и мы — инструкторы политотдела во главе с майором Кирилловым. Перед каждым поставлена задача на марше, на привалах разъяснять смысл только что полученного приказа командующего фронтом, призывающего воинов к стойкости и упорству.

В центре Карповки, у колодца, вырытого посреди улицы, столпились пулеметчики. К ним подошли связисты, затем саперы Толпа растет и растет. Пробираюсь в самую гущу.

— Кто тут старший?

— Вот хозяйка, — показывая на женщину, отвечает боец. Весь в пыли, поблескивают только белки глаз На спине у него телефонная катушка.

Женщина прямо из ведра угощает воинов водой.

Сколько воды было взято сегодня из этого колодца, не известно, но когда женщина при мне вынула очередное ведро, то в нем вместо воды оказался мокрый песок.

— Антоша, неси молоко! — кричит она мальчику, наблюдавшему за нами из окна.

— Спасибо, мамаша, оставь себе, — говорят пулеметчики пересохшими губами и отходят от колодца. Но мальчик догнал нас и предлагает крынку молока одному, другому.

— Пейте, — просит он, — завтра у нас еще будет.

Крынка перешла из рук в руки и вернулась к мальчику такой же полной, нетронутой…

Двигаемся молча. Я думаю о женщине из Карповки, ее сынишке Антоше и не знаю, с чего начать свой разговор о приказе командующего фронтом.

Тяжело переставляя ноги, люди переговариваются. Прислушиваюсь.

— Опять отходим?

— Да.

— Далеко?

— Часа три ходу.

— А дальше что?

— Дальше?.. За Волгой — степь, равнина, ни кустика. Совсем будет худо…

Наступает молчание. Слышно, как воины отекшими ногами ступают по мягкой дорожной пыли да кто-то, остановившись на минуту, звучными глотками осушает фляжку Последние капли сладкой донской воды.

Рядом со мной идет пулеметчик среднего роста, сутулый, дышит устало. В темноте я вижу только силуэт его крутолобого лица. Прислушиваюсь к разговорам соседей, пулеметчик поднимает голову и, набрав полную грудь воздуха, произносит:

— Ну, когда же, когда же кончатся такие маневры?!

Эти слова вырвались из его груди со вздохом, как стон тяжелораненого, хотя он здоров и шагает твердо.

Душевная боль тяжелее физической. Тяжело и досадно переживать горечь отступления, но еще тяжелее сознавать, что о нашем отступлении к Волге узнают отцы, матери, сестры, дети — все советские люди.