Получится? Не получится? Всё вроде бы готово… Есть только одно «но»… Хватит ли у меня сил расстаться с папой?

— Ты сможешь, Оскар? — прошептал он. — Как думаешь, получится?

— Пап, если получится, ты это сразу поймёшь. Я просто исчезну.

Папа обнял меня и не отпускал целую минуту. Потом отстранился и, не отнимая рук, молча смотрел мне в глаза. Долго-долго.

— До свидания, Оскар, — наконец прошептал он и беспомощно провёл рукой по лысине, словно приглаживал растрёпанные тёмные волосы.

— До свидания, папа. — Мой голос, взрослый мужской голос, дрогнул совсем по-детски.

Папа не мог смотреть, как я исчезаю. Он отвернулся.

Нас связывает трос, канат. Его надо отвязать… обрубить… Мы разбогатеем! Я делаю это ради нас обоих.

Я улыбнулся сквозь застилавшие глаза слёзы.

Голландец слегка подтолкнул меня меж лопаток и громко, как спортивный комментатор, закричал:

— Давай, Оскар! Вперёд!

Я прыгнул. Но сердце моё осталось с папой.

Я очнулся. В лицо мне светила яркая лампа, закреплённая на штативе с надписью: «Больница Сострадания Господня. Округ Лос-Анджелес». В приёмном покое пахло хлоркой и супом из консервов. Моё порезанное лицо ощупывали умелые пальцы.

— Ну, здравствуй! — произнёс женский голос из-за марлевой повязки. — Я — сестра Вашингтон.

Голос был строгий, но усталый, вечерний. Покрасневшие глаза смотрели на меня критически.

— Сотрясения мозга нет, — объявила медсестра, тряхнув головой, и отодвинулась к письменному столу — писать заключение. Колёсики стула, на котором она сидела, прошелестели, будто катились по воску. Пол тут, судя по всему, покрыт линолеумом.

На этот раз я помнил всё, каждую деталь этого ужаса. Свёрток с одеждой и ботинками выпал из моих рук и, чудом не задев башенки, грохнулся перед главным входом вокзала Лос-Анджелеса. Я угодил челюстью в острый, как копье, Пайкс-Пик, главную вершину Скалистых гор, сделанных на макете Кроуфордов из натурального гранита. Скатившись с гор, я врезался в Денверский вокзал, и стёкла из огромных окон на его фасаде разбились вдребезги, сильно порезав мне лицо. Правой ногой я зацепился за стальную решётку подвесного моста через Ист-Колорадо, в результате чего и на мост и на моё колено теперь, наверно, страшно смотреть. Но почему так получилось? Почему всё пошло наперекосяк? Неужели я неправильно прыгнул?

— Сотрясения нет, — повторила сестра Вашингтон. — А вот осколки мы будем извлекать из твоих щёк до утра. В лучшем случае.

Я отчаянно крепился, стараясь не дрожать и не хлюпать носом, как одиннадцатилетний мальчишка.

— Чем вы их будете извлекать? — опасливо спросил я. — Иголкой?

— Пинцетом. Для своего возраста ты юноша довольно… робкий. — Она выбрала слово «робкий», не назвала меня трусом. И на том спасибо. — Ты учишься или работаешь?

Не успел я открыть рот, чтобы по привычке ответить «Учусь в пятом классе и работаю помощником пономаря в церкви Пресвятой Девы Марии Скорбящей в городе Кейро, штат Иллинойс», как папа сказал:

— Боюсь, с понедельника он станет рядовым армии США.

— Надеюсь, тебя не пошлют на передовую. — Голос сестры заметно погрустнел. — Хотя на войне повсюду опасно.

Она уложила меня на каталку под ещё более слепящий свет, а сама придвинулась ближе — с пинцетом в руках.

— Как ты умудрился так порезаться? — спросила она.

— Упал. Я упал на макет, на игрушечную железную дорогу. Пайкс-Пик там гранитный, а вокзал в Денвере — с настоящими стёклами.

— Надо же! Другому бы ни за что не поверила. Но тебе верю. Обычно от твоих ровесников пивом пахнет. А в тебе осталось что-то детское, искреннее.

Я убеждал себя, что должен вести себя по-взрослому. Терпеть боль. Не раскисать, не расслабляться.

Папа, склонившись надо мной, вглядывался в моё израненное лицо с потёками крови. Стоял он сбоку, и я мог смотреть на него только искоса. Сколько же прошло времени с тех пор, как я видел его спокойным и счастливым? Десять месяцев? Десять лет?.. Сестра Вашингтон отвернулась, чтобы бросить извлечённый из моей щеки осколок в металлический лоток.

Голландец тоже где-то тут, рядом. Наверно, прислонился к дверному косяку, попыхивает трубкой и морщится от каждого движения пинцета.

Как же я подвёл Голландца! Макет разбит, поезда сломаны! А ведь они принадлежат Кристоферу Кроуфорду! Всем нам грозят жуткие неприятности. И что хуже всего, я не получу обещанного Петтишанксом вознаграждения и не куплю для папы апельсиновый сад.

Что же такого особенного случилось в день ограбления? Что позволило мне пробиться сквозь время и пространство? И почему не удалось это повторить? Ответов я не знал, поскольку мало что помнил.

Наконец сестра Вашингтон извлекла последний осколок из моих щёк и принялась за руки. Кожу на ладонях я содрал до мяса. И в это мясо въелись кусочки вечнозелёной травы. Медсестра всё это удалила, промыла раны, обработала какой-то жгучей жидкостью и наложила марлевую повязку. Затем заклеила пластырем колено, забинтовала голову и взялась за стетоскоп.

Самым внимательным образом она прослушала мои лёгкие и сердце. Даже глаза закрыла, чтобы получше сосредоточиться. Потом долго нажимала мне на грудь и спину, в разных местах, и спрашивала:

— Тут больно? А тут?

— Немного. Совсем чуть-чуть, — отвечал я. — Просто вдохнуть глубоко не могу, а так всё в порядке.

— Воспаления лёгких у тебя нет. И бронхита тоже. Хрипов не слышу, — перечисляла она. — Внутреннее кровотечение? Признаков нет… — Она задумчиво постукивала дужками стетоскопа себе по подбородку. — Ну, упал… Ну, ударился… — Она повернулась к папе. — Скажите, а помимо этого падения с ним ничего не приключилось за последнее время? За последние недели две?

— Вроде нет, — ответил папа.

— Может, он испытал какой-то шок?

— Нет, — повторил папа.

Я молчал. Мне не хотелось пугать медсестру, не хотелось рассказывать, как несколько дней назад в вестибюле банка в городе Кейро я превратился в пушечное ядро и приземлился на макет с поездами, которые тут же стали настоящими. И уж совсем дико прозвучала бы история о том, что на лос-анджелесском вокзале я сел в такси в тридцать первом году, а вышел из него в сорок первом. На другой стороне улицы.

— Странно, — сказала сестра Вашингтон. — Во время Первой мировой я работала в санитарном батальоне, на фронте. Много насмотрелась, уж поверьте. Так вот, этот молодой человек наверняка пережил какую-то травму, причём совсем недавно. Наблюдается отёчность в области грудной клетки, и капилляры полопались по всему телу. Внутренние органы, похоже, испытали сильнейшие перегрузки, словно в результате скоростных полётов. Такие симптомы бывают у лётчиков, особенно у испытателей, которые летают на очень больших скоростях. Ну, и у людей, переживших разного рода травмы — на войне или в автомобильной аварии… Преимущественно, на войне. Откуда же у тебя такие симптомы? Очень странно…

— Вы уверены, что это травма? — спросил папа.

— Несомненно, — твёрдо сказала она.

Напоследок сестра Вашингтон сделала мне укол огромным шприцем.

— Тут всего понемножку, — сказала она. — Сульфапрепарат, чтобы предотвратить распространение инфекции, и морфин — для облегчения боли. Это лекарство изобрели совсем недавно, и оно творит чудеса.

Завидев длиннющую иглу, я едва не потерял сознание — совсем как во время прививок от туберкулёза и дифтерии, которые доктор Пизли делал мне в Кейро каждый год. Сестра Вашингтон быстро сунула мне под нос флакон с нюхательной солью.

Папа достал из потёртого бумажника пять долларов и хотел было положить их на столик, но Голландец перехватил его руку.

— Нет-нет, это я во всём виноват, — сказал он, выкладывая на стол свои деньги. — Я его уговаривал прыгнуть.

Снаружи, на улице, взвыла сирена «скорой помощи», и луч вращающейся мигалки, попав в окно, на миг окрасил белоснежную форму сестры Вашингтон в кроваво-красный цвет. Двери приёмного покоя распахнулись, впуская очередного пациента.