Мы с мистером Эплгейтом прорешали всё задание по арифметике и обсудили, как оформлять ответы: с оформлением тоже было много хлопот.

— Опять мечтаешь о своих поездах, Оскар? — мягко заметил мистер Эплгейт, увидев, что я, погрузившись в свои мысли, смотрю в одну точку.

Я встрепенулся, бросил взгляд на часы в кухне. Четверть пятого. Посмотрел за окно и ахнул.

— Чёрт побери! Идут! Выходят из автобуса. Чего ж так рано? Бегите, мистер Эплгейт! Через заднюю дверь!

Мистер Эплгейт подхватил своё видавшее виды пальто и исчез, точно ветром сдуло.

Тётя и сестра вошли — и я поднял глаза, словно бы нехотя оторвавшись от учебника арифметики.

— Вы рано! — произнёс я спокойно. Так спокойно, как мог.

Они ничего не заметили. К счастью, я успел вымыть чашку и кастрюльку, в которой варил какао; буханка дешёвого хлеба лежала, аккуратно завёрнутая, в хлебнице. Сковородка висела на крючке и сияла, точно отполированная: я успел смыть следы бутерброда с ветчиной, а банку сунул в помойное ведро, в самый низ, надеясь, что под кофейной гущей тётя Кармен шарить не станет. В кухне пахло фасолевой запеканкой, которую я приготовил на ужин.

Тётя Кармен сняла шляпку.

— У Мерриветеров ветрянка, — объявила она, как будто ветрянка была личным пороком этого семейства. — На входной двери большой жёлтый плакат: Карантин. Никого не впускают, никого не выпускают. Так что Мари-Луиза осталась сегодня без музыки, а её брат — без речи Патрика Генри, которую он учил наизусть к сегодняшнему дню. Мы только зря проездили. И разумеется, я не вправе брать с них деньги за несостоявшиеся уроки.

— И ещё мы остались без пирога, — проворчала Уилла-Сью. — Я так хотела пирога! А там ветрянка-карантин! Даже пирога не дали!

Папа много раз советовал тёте Кармен установить телефон. «Я смогу тебе звонить, мы будем общаться каждый день, как будто живём в одном доме! — говорил папа. — И при этом тебе не придётся дышать сигарным дымом!» Но тётя Кармен твердила, что телефон — как, впрочем, и наши электрические поезда — не для простых людей, только богачи могут позволить себе подобную роскошь.

Зная о её нелюбви к телефонам, я обычно помалкивал, но, услышав про ветрянку, не выдержал и высказался:

— Будь у нас телефон, миссис Мерриветер вас бы наверняка предупредила…

— Что это? — перебила меня Уилла-Сью. В руках у неё была книга «Стихи у камелька». — Мама, смотри! Она мокрая! — В её голосе зазвучали торжествующие нотки. — Оскар выходил из дома! — Сестрица говорила нараспев, дразнила меня, разве что язык не показывала. — Оскар непослушный! Он из дома выходил, в библиотеку ходил, под дождём ходил, книжку намочил! Оскара накажут!

Тётя Кармен пролистала слипшиеся влажные страницы. Томик сам открылся на стихотворении Киплинга «Если».

— Чья это книга, Оскар? — спросила тётя Кармен.

— Не знаю! — бездумно выпалил я.

Уилла-Сью фыркнула. Тётя Кармен нашла библиотечный конвертик, приклеенный изнутри к обложке, и штампы с датами выдач и возвратов книги. Её ноготь двигался вниз по колонке с датами.

— Так, так, Оскар, — проговорила она. — А ведь книга-то выдана сегодня. Восемнадцатого ноября.

Мой ум метался в поисках хоть каких-нибудь объяснений. Но напрасно.

Тётя Кармен прищурилась.

— Очень интересно, — произнесла она. — Эту книгу, «Стихи у камелька», брали в городской библиотеке города Кейро каждую неделю, с начала сентября. До этого её десять лет никто не читал. А ведь в начале сентября у меня как раз начались уроки, и я стала оставлять тебя дома одного. Похоже, это твоя любимая книга, а, Оскар? И больше всего тебе нравится Киплинг?

Я закивал и замотал головой одновременно. И покраснел до корней волос.

— Оскар! — сказала тётя Кармен, захлопнув книгу. — Ты выходил сегодня из дому без разрешения? Ходил в библиотеку?

— Нет, мэм, — промямлил я.

— В таком случае откуда тут взялась мокрая книга, Оскар? Кто взял её сегодня в библиотеке? — Тётя Кармен смотрела на меня в упор. Требовательно, неумолимо. Она ждала ответа.

С этих пор тётя Кармен всюду таскала меня за собой. Даже сломай я ногу или скрючься от приступа аппендицита, я не имел права остаться дома один, потому что полностью вышел из доверия. Ещё бы! Я же впускаю в дом всякую шушеру! Подвергаю опасности себя, тёткину коллекцию фарфоровых статуэток и вообще всё нажитое непосильным трудом!

— Так и норовят украсть! Так и норовят! Эти бродяги тащат всё, что плохо лежит. — Тётя Кармен распекала меня не просто так, а с железными доводами. — А ты посмел впустить его в дом, Оскар! Впустил прохвоста без роду и племени, как будто он — честный человек!

Объяснять тёте Кармен, что мистер Эплгейт не прохвост, а честнейший человек, не имело никакого смысла.

В наказание и назидание меня обязали каждый вечер, до самого Рождества, по десять раз писать в тетради стихотворение Киплинга «Если». Оказалось, оно нравится не только мне. Редьярд Киплинг был в большом почёте у любителей красноречия. Все клиенты тёти Кармен мечтали, чтобы их чада умели декламировать это стихотворение. Поэтому её несчастные ученики зубрили все тридцать две строчки, а потом заунывно читали наизусть, выпятив грудь и надув щёки.

Так или иначе, восемнадцатого ноября моя свобода закончилась. Отныне я посещал все уроки музыки и декламации и домашние задания делал там, где удавалось приткнуться — каждый день в чужом доме.

Мы ездили на автобусе в богатые районы города Кейро, где жили семьи, которые могли оплатить репетитора; девочек из этих семей тётя Кармен учила играть «Лунную сонату», а мальчиков — с выражением декламировать прощальное обращение Джорджа Вашингтона к нации. Родители таких учеников были городской знатью, членами «Загородного клуба города Кейро». Они держали поваров и садовников, на подъездных дорожках возле их домов красовались лимузины, они имели персональные, не спаренные с соседями, телефонные номера. Для телефонов в этих домах обычно отводилась целая комната. В других комнатах стояли старинные буфеты и столы вишнёвого дерева и пахло лимонным маслом, которым эту дорогущую мебель непрерывно полировали. В их гостиных, на восточных коврах с густым ворсом, стояли мягкие кресла, обитые гобеленовой тканью. А из кухонь пахло настоящей вкусной едой — не эрзацами, которыми мы питались в доме тёти Кармен.

Где я только не делал уроки — и на обеденных столах, и на каминных столиках. Время от времени тётя Кармен бросала на меня подозрительный взгляд. Стоило мне уютно устроиться на мягком диване, она немедленно требовала, чтобы я пересел на твёрдый деревянный стул с прямой спинкой.

Уилла-Сью приносила с собой кукол. То одевала их, то раздевала, то «водила гулять». И так без конца. Я даже стыдился в одной комнате с ней находиться. Мамаши тётиных учеников и их кухарки нахваливали Уиллу-Сью, говорили, что она очаровательна, что похожа на ангелочка, что у неё губки бантиком, и подкладывали ей лучшие кусочки тортов и пирогов. Зато на меня они смотрели, будто я — блохастый бродячий кот с учебником арифметики в лапах. Иногда мне давали жвачку, но тётя Кармен, улучив момент, заставляла её выплюнуть.

Я терпел всё и всех. Лишь семейку Петтишанксов на дух не переносил. На пианино Бетси Петтишанкс играла прескверно: она регулярно сбивалась на втором такте «Лунной сонаты», а когда тётя Кармен требовала, чтобы Бетси вернулась к первому, девица начинала рыдать. Тем не менее ей предстояло участвовать в конкурсе, и миссис Петтишанкс, которая мечтала, чтобы дочка получила приз, вплывала в гостиную во время занятия и, притворяясь, будто ей надо срочно переставить вазу с цветами или переложить фрукты с блюда на блюдо, прислушивалась к музыкальным потугам своего чада. В роскошном халате с белым кружевным воротником и обтянутыми шёлком пуговицами, миссис Петтишанкс вдохновенно подхмыкивала «Лунную сонату», словно надеялась помочь Бетси одолеть трудные места, и морщилась, как от зубной боли, когда дочка в очередной раз спотыкалась на втором такте. Выйдя после урока из дома банкира, даже тётя Кармен не выдерживала и говорила, что девчонке пристало играть «Чижика-пыжика», а не «Лунную сонату», и у неё нет ни малейшего шанса на победу в конкурсе. Но беседуя с миссис Петтишанкс, тётя об этом даже не заикалась.