Заволновалась она недаром: на платформе, расставив ноги и уперев руки в боки, стоял Гарри. Увидев нас, он даже рот раскрыл от изумления. Мы пустились бежать, а он устремился следом с криками: «Эй, стойте! Вы! Вернитесь!» Но Клер прекрасно знала, как можно быстро скрыться от преследования. Спустя пару мгновений мы затерялись в толпе.

— Куда идём? — спросил я на ходу.

— В метро. На станцию «Лексингтон-авеню», — ответила Клер, перекрикивая шум. — Оскар, ты мне обязательно скажи, когда наткнёшься на эту… невидимую стену. Ладно? — Она ловко лавировала в потоке пассажиров, приехавших на пригородных поездах и поездах дальнего следования. Я бежал за Клер по пятам. И вдруг — всё. Больше не могу сделать ни шагу.

— Вот она! — крикнул я. — Вот стена. Клер, я её не вижу, но чувствую. А ты?

Перед Клер никаких стен не выросло. Она как была, так и осталась в собственном времени. Зато она тут же остановилась и, вернувшись ко мне, надёжно подхватила меня сзади под мышки. Затем буквально отодвинула толстую тётку с двумя огромными сумками и пропихнула меня вперёд. Не успев замедлить шаг, толстуха наткнулась на нас и всем своим весом продвинула ещё немного вперёд.

— Что ж вы за дети такие! — возмутилась она. — Совсем вести себя не умеете!

Клер ответила, но как именно — я уже не услышал. Вместо этого миллион стеклянных шариков разом обрушился на жестяную крышу. Воздух загустел, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Сердце застучало, заколотилось, забухало…

Но невидимую стену я преодолел. Сначала почувствовал, как Клер тащит меня чуть не волоком, потом ощутил под ногами кафельные плитки пола. Подняв глаза, я увидел красную мозаичную надпись «42-я улица — Центральный вокзал» — точно такую же, как на макетах фирмы «Лайонел». Клер уверенно, точно у себя дома, побежала вниз по лестнице. Я кубарем покатился следом и шлёпнулся на грязный каменный пол перед газетным киоском.

— Оскар! Это ты? — неуверенно спросила Клер, наклонившись надо мной.

Я вроде бы задышал. Но вдохи получались короткие, неглубокие, и нестерпимо болела грудь. Рёбра, похоже, переломаны. Как же я пойду дальше?

— Оскар? — Клер отряхивала меня, но смотрела по-прежнему недоверчиво. — Ты совсем малыш! Это в самом деле ты?

— Я. Только встать не могу. — Слова пока выговаривались с трудом.

Как раз над моей головой вращался стенд со свежими газетами. «Рождественские распродажи!» — прочитал я. — «Налетай — подешевело!»

Дата на всех газетах была одна и та же: 31 декабря 1926 года.

— Куда… бегут… все… эти люди? — спросил я, набирая по чуть-чуть воздуха для каждого слова. Молодёжь и старики, высоченные люди и коротышки сновали мимо нас туда-сюда, и топот сотен ног отдавался в моей голове. Меня даже задевали портфелями и сумками, но извиняться в Нью-Йорке, видимо, было не принято.

— Тут всегда полно народу, даже ночью, — сказала Клер. — Это же нью-йоркская подземка, да ещё около Центрального вокзала.

Клер буквально внесла меня в вагон, так как я почти не мог двигаться самостоятельно, словно меня загипсовали с головы до ног. Мы ехали по самой загруженной линии метро, той, что проходит через Манхэттен. Ехали домой к Клер — в сторону Семнадцатой улицы. Вагон сильно дёргало и качало. А вместе с ним и моё тело. Как же больно!

— Сейчас умру, — прошептал я. — Прямо здесь и умру.

Приоткрыв один глаз, я попытался понять, где нахожусь. В постели, это ясно — но где? И кто уложил меня в постель? Дорога помнилась смутно. Подземка… вагон трясёт… дикая боль в груди… десять маршей чёрной лестницы… по одному шажочку вверх… по одной ступеньке… Я вспомнил, как рыдал! Боже, до чего стыдно!

Сейчас, в постели, мне было вполне уютно. В квартире у Клер царили знакомые запахи ворсистых восточных ковров и лимонной полироли. Из кухни тянуло ванильной выпечкой. Тут готовят на настоящем масле.

Так, теперь проверим, что от меня осталось. Я осторожно ощупал всё тело. Грудь — узкая грудная клетка шестилетнего мальчишки — аккуратно стянута бинтом. И рёбра вроде почти не болят.

— Привет, Оскар, — сказала Клер. — Хочешь есть?

Я кивнул и, неловко подтянувшись, уселся в кровати, откинувшись на подушки — мягкие, как два облачка.

Клер накормила меня с ложки тёплым мясным бульоном. И сил у меня ощутимо прибавилось. Потом она дала мне стакан молока и две таблетки аспирина. В комнате было сумрачно.

— Клер, где это мы? — спросил я, послушно приняв лекарство.

— Дома, в комнате для прислуги на третьем этаже. У нас трёхэтажная квартира. Никто не знает, что мы здесь, кроме Лизл, нашей горничной, а она не проговорится, потому что я отдала ей бабушкин подарок на Рождество — подарочный сертификат в «Бонуит Теллер». Это такой шикарный магазин на Пятой авеню. Так что Лизл ушла приодеться, и вообще у неё выходной. Всех слуг отпустили на Новый год. Тут никого нет.

Я не стал выяснять, что такое подарочный сертификат. Важно было другое.

— Значит, твои родители пока не знают, что ты вернулась? — спросил я. — Тебя ещё ищут?

— Пока ищут. Но тут нас никто не тронет. Лизл сказала, что полиция уже трижды перетряхнула весь дом. Сейчас двое полицейских сидят-зевают внизу, в вестибюле. А папа с мамой у телефона сторожат. Мы с тобой вошли по лестнице для прислуги. Это чёрный ход, совсем отдельный, так что Бруно, наш швейцар, нас тоже не видел. — Клер переставила пустую тарелку на пол.

— А кто… кто меня перевязал? — поинтересовался я.

— Сама, — безмятежно ответила Клер, как будто делала это каждый день. — Взяла пособие для бойскаутов и прочитала, что положено делать при переломе рёбер. Ведь у тебя явно перелом рёбер. Потом стащила у братца «набор бойскаута» и перевязала тебя по всем правилам… Оскар, а что это такое? — В её руке что-то блеснуло. — Эта монета висела у тебя на шее, вместе с медальоном.

— Сама видишь, монетка на шнурке. Мистер Эплгейт специально просверлил в ней дырку, продел шнурок. Для меня. Мы опускали монету в щель автомата, чтобы запускать поезда в банке. А потом вынимали и снова запускали.

— Оскар, это большая ценность, — сказала Клер, протянув мне монету. — Там стоит дата. Тысяча девятьсот тридцать первый год. Это настоящие десять центов. Но отчеканенные на Монетном дворе США в будущем. Понимаешь?

Я, естественно, понимал, и меня это ничуть не удивляло. Интересно, к чему она клонит?

— Оскар, ты можешь встать с кровати?

— Наверно, смогу. — Всё тело ныло, но я медленно выпростался из-под одеяла. Всё-таки аспирин — штука хорошая. — Вот, встал, — сказал я. — Дальше что?

— Возьми это письмо. Сможешь спуститься по чёрной лестнице? Потом обойдёшь дом и войдёшь в парадный подъезд. Сможешь?

— Хорошо, Клер. Попробую.

— Отлично! Внизу сидят полицейские, но на шестилетнего малыша они не обратят внимания. Они тебя даже не заметят. Пройдёшь до конца вестибюля — там сбоку комната, в ней стоит корзина для почты. Положишь туда письмо. — Клер посмотрела на часы. — Управдом обычно сам разносит почту. Три раза в день. В следующий раз он должен подняться сюда очень скоро. Так что бросай письмо в корзину и побыстрее уходи. Оскар, главное — не привлекать внимания. Вот тебе двадцать центов. Когда выйдешь из дома, сверни налево и пройди немного по улице. Увидишь вывеску «У Шрафта». Войди внутрь.

— А что там?

— Кафе, — ответила Клер. — Туда моя бабушка и её подружки ходят обедать. Там подают сэндвичи с куриным салатом. И самое вкусное мороженое во всём Нью-Йорке. Возьми себе шоколадно-молочный коктейль. Пей медленно-медленно. Тяни время. Потом — не раньше чем через полчаса — возвращайся. Опять-таки очень медленно. Обойди квартал, убедись, что за тобой не следят полицейские. Надеюсь, к тому времени они из вестибюля тоже уйдут. У швейцара — его зовут Бруно — будет для тебя ответ от моих родителей. Забираешь, выходишь на улицу, опять проверяешь, нет ли слежки, а потом поднимаешься сюда по чёрной лестнице.