Эта безнадёжная история меня пугала. Вдруг с папой происходит то же самое — там, в Калифорнии? Вдруг его весёлые открытки — только маска? Вдруг у него тоже рваные носовые платки? И мешки под глазами, как у мистера Эплгейта?

— Поэзия помогает пережить любые тяготы, Оскар. Стихи — лучшее лекарство, — повторял мистер Эплгейт. — Жаль, что мир забыл о поэзии, забыл, что она умеет врачевать тело и душу.

Покончив с оладьями, мистер Эплгейт откидывался в кресле-качалке и начинал читать стихи. Однажды он прочитал удивительное стихотворение — вроде обычное, правильное, с моралью, из тех, какие заставляют учить в воскресной церковной школе, но у меня отчего-то побежали мурашки по всему телу.

— Здоровские стихи, мистер Эплгейт! — восхитился я.

— Это очень известное стихотворение, Оскар. Называется «Если». Написал его Редьярд Киплинг. Каждый год какой-нибудь бедолага читает его на выпускном вечере, без этого школу не кончить. Этот стих обожают все: проповедники, учителя, слезливые старые вояки. Но и я, чёрт побери, его люблю! Когда становится совсем невмоготу, я читаю его вслух, и даже настроение поднимается.

— Как вы умудрились всё запомнить? — поинтересовался я. — Стих такой длинный!

— Я знаю секрет. Могу что угодно наизусть выучить.

— Везёт вам! — сказал я. — А меня научите?

— Запросто, — ответил мистер Эплгейт и раскрыл «Стихи у камелька» на букву «К». На Киплинге. На стихотворении «Если». И тоненько, еле заметно подчеркнул отдельные слова в первой строфе красным карандашом.

— Теперь попробуй запомнить эти ключевые слова, — сказал мистер Эплгейт. — В такой же последовательности.

Я ужаснулся:

— Не смогу!

— Но ты же запомнил цвета радуги? И запомнил их последовательность! Потому что знаешь фразу «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». К — красный, О — оранжевый и так далее. В этом и заключается мой секрет. Надо как-то объединить все ключевые слова, — пояснил мистер Эплгейт. — Например: «Ты сможешь мудрым быть? Сам против злобы будешь воевать? Но благородства напоказ не выставлять!» Повтори это пару раз. Ну, запомнил ключевые слова? А теперь проверим, как дела с рифмами. Смелым?

— Веры.

— Страх?

— Крах!

Первая строфа запомнилась сама, точно детская считалка. Так мы с мистером Эплгейтом и заучивали это стихотворение — по строфе каждый день.

Как-то раз в кладовке не оказалось ни молока, ни яиц для оладий. Консервы открывать я не решался: если тётя Кармен не досчитается банки с эрзацем рубленой индейки или трески, шуму не оберёшься. И тут мне пришла в голову замечательная мысль.

— Мистер Эплгейт! — воскликнул я. — Совсем забыл! Ведь тут, в подвале, папа спрятал целую упаковку ветчинных палочек! Это из наших запасов, из дома! Так что по закону они мои, и я имею право открыть одну банку.

Я сделал отличный горячий бутерброд с ветчинными палочками, и гостю он очень понравился. Мистер Эплгейт сказал, что такая еда прибавляет сил, и предложил:

— А теперь давай посмотрим, что ты написал в последней контрольной. Ведь миссис Олдерби уже раздала тетради?

Мы занимались ежедневно с половины четвёртого до пяти. А осень меж тем брала своё: дни становились короче и холоднее. Тётя Кармен ни разу не заметила, что недостаёт пары кусков хлеба. А о тайнике с ветчинными палочками, который папа устроил за водяным баком, она и вовсе не знала.

Проверив мои отметки, тётя Кармен меня не похвалила и даже не улыбнулась. Лишь, поджав губы, произнесла:

— Оскар, ты стал учиться гораздо лучше. Исправил арифметику.

Я просиял, но тётя Кармен тут же подлила в мёд ложку дёгтя:

— Похоже, ты управляешься с цифрами половчее, чем твой отец. Он-то ничего не смыслит ни в цифрах, ни в финансах. Вкладывал деньги в эти идиотские поезда и потерял всё подчистую. Докатался!

— Думаю, в следующей четверти я получу ещё на балл выше, мэм, — проговорил я небрежно, как бы между прочим.

— Терпение и труд всё перетрут, Оскар! — назидательно произнесла тётя Кармен. — Надеюсь, твой отец найдёт себе на Западе настоящую работу, чтобы с него там семь потов сходило.

От папы за всё время пришло девять открыток: каждая — из нового города и даже из нового штата. Из Топеки он перебрался в Литл-Рок, оттуда — в Нью-Мексико, в Аризону и, наконец, во Фресно. Значит, он уже в Калифорнии. Рабочих мест нигде не было, и я понимал, что деньги его подходят к концу. Я горел желанием ответить папе, но куда писать, если он то и дело переезжает с места на место? Наша переписка была односторонней.

Стоило мне вспомнить о папе — вечером за ужином или на уроке в школе, — в носу у меня начинало пощипывать, а глаза наполнялись совершенно немужественными слезами. Поэтому я заставлял себя думать не о папе, а о Лос-Анджелесе, городе ангелов. Мне он представлялся городом храмов и апельсиновых рощ, грандиозным, величественным, лучше любых других чудес света. А в центре города, разумеется, стоял вокзал. И папа бежал встречать меня по анфиладе залов, выскакивал на платформу, выложенную мрамором с золотыми блёстками, и тут подходил мой поезд, и папа обнимал меня, растапливая лёд в моём сердце.

Восемнадцатого ноября весь день шёл дождь со снегом, и я опасался, что мистер Эплгейт в такую погоду не придёт. Но он пришёл. Сидеть на крыльце было уже слишком холодно. Я украдкой бросил взгляд на часы. До возвращения тёти Кармен и Уиллы-Сью ещё два часа — семнадцатый автобус приходит без девяти минут шесть, а потом они ещё несколько минут идут от остановки.

— Давайте посидим в доме, — предложил я. — Думаю, нас не застукают.

Я налил мистеру Эплгейту кружку какао, чтобы он запивал бутерброд с ветчинными палочками. Он каждый раз искренне благодарил меня за еду.

— Не знаю, что бы я делал без тебя, Оскар, — сказал он в тот день, вытирая рот рукавом. — Давно обессилел бы да умер. Сегодня вечером я работаю — колю лёд, сгребаю снег у какого-то богатея на Прибрежных холмах. Платят по доллару в час. Эти богачи, когда идут пять шагов от своей шикарной машины до крыльца, не хотят поскользнуться и упасть. Один из садовников сказал, что у хозяина может найтись для меня постоянная работа. Не в особняке, а в офисе, в центре города. Что ж, поживём — увидим.

— Какая работа? — спросил я.

Но мистер Эплгейт не знал. У него текло из носа, и он то и дело обильно сморкался в платок.

— Ботинки совсем сносились, ноги промокают, — пояснил он простуженным голосом.

Мне так хотелось дать ему хотя бы пару сухих носков, но у меня их не было. Мои собственные носки, штопанные-перештопанные тётей Кармен, взрослому человеку не годились.

— Всё-таки не понимаю, — задумчиво произнёс я. — Жили себе люди, всё у всех было хорошо. Мы с папой ели бараньи котлеты и мороженое. Фермеры пахали и сеяли, покупали трактора. Учителя — вы, например, — работали, учили детей. И вдруг — бац! И ничего нет, как не было. Папа уехал, а на ужин у нас холодная репа. Как, почему это произошло?

— Алчность, — произнёс мистер Эплгейт. — Иными словами, жадность. Жадные спекулянты с Уолл-стрит стремились нажиться. Завышали ставки, завышали, пока весь рынок акций не рухнул, как карточный домик.

Завышенные ставки, невозвращённые кредиты — и всё покатилось в тартарары.

Слово «алчность» я знал очень хорошо — его часто повторяли в воскресной школе при церкви Пресвятой Девы Марии Скорбящей. Алчность — это грех. Неужели спекулянты с Уолл-стрит сделали в октябре двадцать девятого года в точности то же самое, что персонажи из Библии — менялы в Иерусалимском храме или строители Вавилонской башни? Впрочем, это не имело значения. Главное, что нынешние дельцы — потомки библейских грешников.