Был ещё человек, с которым мы успели подружиться, — повариха баба Груня. Женщина смурная, чудная, лет около пятидесяти. Весь её облик простой русской бабы противоречил духу помещичьей усадьбы в западном варианте. Незатейливые наряды — цветастый передник, длинные плиссированные юбки, модные сто лет назад жакеты с отложными воротниками, розан в волосах — добавляли несуразицы в её внешность, и я поначалу недоумевал, как она оказалась на кухне у миллионера-англомана. Всё-таки он мог подобрать себе что-нибудь более приличное, выписать повара из Шотландии или, на худой конец, взять грузина или турка. Ларчик, как обычно, просто открывался: баба Груня была поварихой от Бога, как другие бывают прирождёнными художниками или хирургами, умела приготовить любое блюдо, от черепахового супа до рябчиков на вертеле, да так, что гости Леонида Фомича, в основном представители новорусской элиты, пальчики облизывали, стонали от восторга и умоляли уступить кудесницу за любые деньги. Добавлю, и нашёл её Оболдуев не на помойке, а в ресторане «Палац-отеля», где она руководила поварским коллективом аж в тридцать человек. Сманил её оттуда не деньгами, а вольной волюшкой. В «Палац-отеле» баба Груня не прижилась, всегда чувствовала себя не в своей тарелке и помирала от тоски. Оболдуев повязал её крепко, купив ей в ближайшей деревеньке Захаркино деревянный дом с пристройками и с подсобным участком в тридцать соток. И хотя теперь у неё было только два помощника-поварёнка и корячиться приходилось втрое тяжелее, чем в «Палац-отеле», да ещё разрываться между кухней и деревенским домом, баба Груня впервые, как она говорила, почувствовала себя счастливым человеком.
Ко мне баба Груня отнеслась с жалостью, с первого взгляда почему-то решив, что я чахоточный. Мне тоже как-то сразу приглянулось её круглое, покрытое оспинами лицо, обветренное и навеки сожжённое печным жаром. Когда бы я ни заглянул на кухню, меня поджидали горячие пироги и жбан с медовухой. По твёрдому убеждению бабы Груни, именно это сочетание, да ещё с добавлением настойки чеснока с алоэ, способно поднять на ноги самого запущенного страдальца. Ни в какие аптечные лекарства она, естественно, не верила.
Разговаривали мы, как правило, о её незаладившейся личной жизни. Пока я лакомился пирогами и медовухой, баба Груня сидела напротив, подперев пухлый подбородок кулачками, скорбно покачивая головой, туго замотанной алой косынкой с вензелем английского королевского дома. Я задавал наводящий вопрос, баба Груня отвечала сперва неохотно, затем постепенно увлекалась воспоминаниями и с милой, застенчивой улыбкой разматывала заново нить своей постылой бабьей судьбы.
Никогда ей не везло с мужиками, и всё потому, что чересчур им благоволила. Первый муж ей попался хороший, из себя видный, офицер из Мытищинского гарнизона, но оказался таким пьяницей — не приведи Господь. Груня сама тогда жила в Мытищах и только начинала поварскую карьеру, торговала горячими пирожками возле гарнизонной проходной. Там и познакомилась с суженым, но из вооружённых сил его вскоре после свадьбы попёрли. На дворе ещё стояла худая коммунячья пора, сильно пьющих в армии не держали, избавлялись от них. После демобилизации лейтенант Шурик, голубоглазый ангел, взялся керосинить уже всерьёз и буквально за год пропил всё, что смог: холодильник, телевизор, приёмник, своё и женино барахло, налакался с друзьями тормозной жидкости, отлакировал её пивом и в тяжких мучениях, но без особых сожалений покинул земную юдоль. На прощание через стоны и боль успел покаяться перед любимой супругой за то, что поломал ей жизнь, уродившись алкашом. От страшного потрясения у Груни случился выкидыш, да так неудачно, что после не могло быть детей. Второй раз вышла замуж уже за сорок, потеряв всякую надежду. И как-то играючи. Подружка пригласила встречать Новый год в клуб завода «Каучук», где собрались господа разных сословий, от новомодных брокеров до простых инженеров, что по тем временам ещё было возможно. Груня веселилась от души — пила, плясала, орала частушки, — потому что кто на неё позарится, на рябую, толстую и старую. Но всё же нашёлся ухарь, который позарился, да не какой-нибудь проходимец, а владелец бистро «Килиманджаро» на Садовом кольце и пяти палаток на Даниловском рынке. При этом не занюханный руссиянин без зубов, а достопочтенный, всеми уважаемый выходец с Кавказа, с золотой серьгой в ухе. Груня, пьяная и счастливая, уже собиралась домой, когда он присоседился к ней с шампанским в руке и завёл учтивый разговор. С неё хмель и дурь разом слетели, когда прислушалась к тому, что он говорил. Любезный горец признался, что наблюдал за ней весь вечер и пришёл к твёрдому убеждению, что такую женщину он искал всю жизнь. Больше того, он успел навести справки у подруги и узнал, что Груня знатная повариха и вообще привержена к домашнему очагу, хотя и безмозглая руссиянка. Поэтому он с чистой душой предлагает ей руку и сердце, а для скрепления союза дарит вот эти драгоценные серёжки с бирюзовыми камушками… Шёл межеумочный период между пребыванием на троне «лучшего немца» Горби, который уже получил пинка под зад, и окончательным воцарением пьяного Бориски, приведшего с собой несметную рать молодых чикагских реформаторов; независимые, свободолюбивые жители гор ещё только приглядывались, принюхивались к ничейной Москве, готовясь к набегу, и предпочитали жениться на аборигенках, вместо того чтобы брать их в рабыни, как в последующие годы. Груня второй раз за вечер захмелела, но теперь не от вина, а от умиления: никто отродясь не делал ей подарков, если не считать случая, когда первый муж, куражась, прицепил к её кофте погон, а после заставил маршировать мимо него, отдавая честь и выкрикивая: «Слава героям Шипки!»
На другой день Груня уже хозяйничала в бистро «Килиманджаро», со скандалом оставив работу в «Славянском базаре». Но счастье длилось недолго. Не прошло и полугода, когда она прознала, что таких жён, как она, у основательного, предприимчивого горца ещё пяток раскидан по разным губерниям; кроме того, у него две жены в Махачкале, которые считаются законными, потому что он отдал за них богатый калым. Баба Груня ушла от Руслана тихо, безо всякой обиды, унеся с собой светлую память о ночах и днях любви, которыми он её одарил.
— Что же, больше с ним так и не встретились? — сочувственно спрашивал я.
— Как не встретились? Много раз. Вызывал, когда нужда. Гости важные или что… Плов им готовила, разные блюда, но больше ничего такого, хотя Русланчик настаивал, тянулся иногда. Никак не мог поверить, что я ожесточилась. Да и то. Самолюбие у них обострённое, у южан. Дескать, он кто? — абрек, бизнесмен, а какая-то баба-распустёха дала от ворот поворот. Только я в обмане жить не умею. Я и денег за стряпню не брала, это тоже его уязвляло. Убить грозился. Но вскоре его самого прибрали на каком-то ихнем толковище. Исчез без следа. Хотели молебен заказать на помин души, да батюшка запретил. Сказал, за басурмана нельзя, грех. Свечку-то за него всё равно ставлю, когда в церкви бываю. Басурман не собака, верно? Скажу секрет, Витенька: я ведь моего Русланчика до сих пор люблю. Жалко его до слёз. Важный, злой, а сердцем — дитё малое. Всё мечтал, как они Рассею покорят и поставят над ней своего правителя. Как мальчишка, ей-богу. Небось, и не похоронили по-людски.
От воспоминаний на и без того красные щёки бабы Груни наплывал свекольный румянец, в очах загорались зелёные звёзды. Полные груди тяжко вздымались. Если правильно понять, она была очень красивая женщина, слиянная с природой.
Иногда заходила речь о моих делах, я с ней советовался.
— Ну что ты, Грунечка, — говорил я, изрядно глотнув медовухи, — так смотришь, будто я уже умер? Полагаешь, напрасно ввязался в это дело?
— Конечно, миленький, конечно. Чахотку вылечить легче, чем спастись от нашего доброго хозяина. Он опаснее, чем десять Русланчиков, вместе взятых.
— Ты же работаешь на него, ничего, не боишься.
— Мне нечего бояться, миленький, я для него не человек, навроде мошки. Леонид Фомич мою стряпню любит, а самоё меня, коли встретит на улице, в глаза не признает. Ты — другое дело. Писатель, можешь навредить. Горе ты моё луковое.
