Но главный сюрприз был впереди. В спальне, инстинктивно стараясь не шуметь, я зажёг нижний свет, подошёл к бару, достал початую бутылку бурбона, нацедил полстакана, но выпить не успел. Услышал капризный женский голос:

— А ты, писатель, эгоист. Почему даму не угощаешь?

Я резко повернулся, расплескав питьё, и увидел на царском ложе голую Изауру Петровну. Она жеманно улыбалась, глядя на меня предательскими глазами.

Господи, как же я сразу не заметил, подумал я.

Изумительное тело — пухлые груди, впалый живот, стройные ноги, бёдра с таинственным изгибом, манящим в самую глубину… У меня с женщиной, как у человека, идущего в ногу с прогрессом, разговор короткий — или я её имею, или вообще с ней не разговариваю. Но о чём разговаривать с женщиной (с современницей), если она водит за нос? При нашем нынешнем либерализме, когда девочек и мальчиков растлевают прямо в колыбели (на худой конец, в детском саду, а если дотянул до школы с непромытыми мозгами и в относительном целомудрии — это уже просчёт, упущение наставников, за что лишают премиальных), так вот, при либералах — честь им и слава, — когда наконец-то всё тайное стало явным и отношения между полами упростились до экономической формулы «товар — деньги — товар» и женщина озабочена лишь собственной ценой на рынке услуг, всё-таки бывают исключения, противоречащие рыночной благодати. К примеру, Изаура Петровна предлагала возвышенную, бескорыстную любовь, иначе как расценить её слова: «Мне ведь от тебя ничего не нужно, писатель, но меня бесит, как ты морду воротишь».

— Как ты сюда попала? — поинтересовался я.

— Это так важно?

— Ты уверена, что нас не слушают?

— Не считай меня идиоткой, не суди по себе.

— Хозяин не помилует, когда узнает.

— Поздно бояться, миленький.

— Почему поздно?

Этот разговор происходил уже после того, как мы выпили и Изаура по моей, просьбе укрылась простынёй, но только до пояса. Я сидел рядом на кровати, и время от времени её шаловливая ручонка опускалась на моё колено и норовила скользнуть к заветному месту. При этом я вздрагивал, как от тока. Вряд ли когда-нибудь прежде я чувствовал себя так неуютно с женщиной.

— Ты так ничего и не понял, писатель.

— Что я должен понять?

— Ничего не понял про нашего милейшего Оболдуя. Когда он что-нибудь покупает, то потом никому не оставляет ни кусочка. Ты был уже покойником, когда переступил порог этого дома.

— Надеюсь, ты преувеличиваешь. У нас с Леонидом Фомичом деловой контракт. Я не его собственность, просто пишу о нём книгу.

Изаура нервно рассмеялась.

— Книгу? Контракт? Какой ты наивный. У меня тоже с ним контракт. Брачный. Всё как на Западе. Но в отличие от тебя я не строю иллюзий.

— Почему же согласилась стать его женой, если заранее знала, чем это кончится?

— Алчность, дорогой мой. И наша исконная надежда на авось. Принеси-ка лучше ещё выпить.

Я сходил к бару, вернулся, мы выпили и закурили. Пепельницу в виде ползущей черепашки Изаура поставила себе на живот.

— Хорошо, — заметил я глубокомысленно, — пусть всё так. Но объясни, зачем тебе понадобился я? Что за странная прихоть? Мало ли в доме молодых кобелей?

— У тебя бывают заскоки, писатель?

— Сколько угодно. И что?

— У меня тоже. Не выношу, когда мужик на меня не реагирует. Это меня старит. Я могла бы тебя изнасиловать, но лучше, если ты сделаешь это добровольно и с радостью. Витя, чего ты в самом деле из себя корчишь? Или ты голубой? Вроде не похоже.

— Слушай, а он тебя не хватится?

— Его нет, он в Москве.

— Как в Москве? Зачем же меня вызвал?

— Это я тебя вызвала, Витенька. — В затуманенных глазах возникло выражение, которое можно сравнить с полётом потревоженной пчелы. — Чего тебя перекосило?

— Но ведь…

— Мальчик мой, да не дрожи ты так, никто тебя не тронет, пока меня не разозлил. Может, хватит языком молоть? Скоро утро, а мы ещё не начинали. Учти, я намерена все сливки с тебя снять. Ну-ка, покажи своего петушка… Или нечем похвастаться?

— Может, всё же не стоит?

— Стоит, милый, стоит… Да что же ты как деревянный!..

Она рывком сбросила простыню, и между нами завязалась нелепая борьба, из которой я временно вышел победителем с двумя болезненными укусами на плече. Чувствовал, силы на исходе. Безумная вакханка своего добьётся, иначе быть не может. Её кожа пылала жаром, пухлые губы раскрылись, как влажные лепестки на заре, она что-то неразборчиво бормотала, настраиваясь на упоительную победу. Вряд ли найдётся мужчина, способный устоять перед таким напором, если он не паралитик. Правда, я, возможно, был хуже чем паралитик, я был трус, но сейчас это уже не имело значения, мы оба это понимали.

— Подожди, Иза, — взмолился я. — Давай сперва ещё по глоточку.

— Не спасёт глоток, — уверила насильница. — Но если настаиваешь.

Очередная выпивка привела к тому, что я каким-то образом оказался снизу, а женщина меня оседлала, но я совершенно не чувствовал её тяжести.

— Эй, — начиная задыхаться, проворчала Изаура Петровна из-под пышной шапки внезапно слипшихся волос, — не строй из себя мертвяка, а то больно будет…

После этого мы поскакали сразу галопом, и лишь первые светлые лучи, заглянувшие в окно, позволили мне отдышаться. Что она вытворяла, не берусь описать, стыдливость не позволяет. Единственное, в чём я абсолютно уверен, так это в том, что за ночь исчерпал энергию, отпущенную природой на целые годы. К сожалению, не могу утверждать, что Изаура Петровна осталась довольной. Она лежала на спине с изнурённым, осунувшимся лицом, на искусанных губах застыла отрешённая улыбка.

— Что же, писатель, на троечку справился. Но ещё надо учиться и учиться… Погляди, что там осталось в баре.

Я сполз с кровати, как, вероятно, новобранец спускается с крупа коня после сумасшедшей скачки. Ноги почти не держали, в башке стоял подозрительный гул. Однако полбутылки массандровского портвейна меня освежили. И у Изауры Петровны на бледных щеках проступили розовые пятна.

— Неужто, Витя, с этой молоденькой стервой тебе будет лучше, чем со мной?

Мой дремавший разум мигом включился.

— Постыдись, Иза. Знаю, теперь это модно, но я не педофил.

— Не придуривайся. — Она устроилась поудобнее, поднесла Массандру к губам, кровь к крови. — Объясни мне лучше, старой б…., чем она мужиков приманивает. Клюют наповал, а с виду — ни кожи ни рожи. Сю-сю-сю, одна амбиция. Инженю вшивая. Только не рискуй, Витя, погоришь. Хозяин её для себя пасёт. Или тоже не понял?

Злоба вспыхнула в ней, как сухой хворост, она враз подурнела.

— Тебе не пора? — спросил я. — День на дворе.

Спохватилась, улыбнулась вымученно. Но было видно, что припасла ещё какую-то гадость. Я хребтом почуял.

— Витенька, херувимчик мой, а ведь я тебе важное забыла сказать. Отвлёк своими домогательствами, ненасытный мой.

— Что такое?

— Ты когда вчера Гарика видел?

— Верещагина?

— Один у нас Гарик, вечная ему память.

— Что значит — вечная память? Шуточки у тебя не смешные, Иза.

— Какие уж тут шуточки. Суровая проза жизни. Был Гарик, и нет Гарика. Кто-то петельку на шейку накинул и придавил прямо в ванной. На тебя, Витя, грешат.

— Что-о?! — У меня под сердцем похолодело. — Не верю.

Допила вино, потянулась по-кошачьи.

— Ой ты, шалунишка маленький… Я тоже сперва не поверила. Не может быть. Писатель, творческая, тонкая натура — и такое изощрённое убийство ни в чём не повинного человека. Чем он тебе так досадил?

— Иза, прекрати комедию!

— Доказательства неопровержимые, жестокий мой. Часики у него оставил на ночном столике. И ещё Гарик записку написал перед смертью, назвал маньяка. Её Оболдую вчера доставили… Хочешь совета, родной мой?

— А-а?

— Ни в чём не признавайся. Скажи, к случке принуждал, а ты отбивался… Ну, и нечаянно… Все знают, Гарик по этой части был неукротимый…