— О-о-о, — простонала Зуля, летя к нему, как на крыльях. — Неужели созрел, любимый?

Но он ничего не почувствовал, держа в руках, ощупывая, тиская дрожащую, наэлектризованную горячую плоть. Тормозило где-то в мозжечке. Климов растерялся.

— Эй, подожди. — Он отстранил извивающуюся куклу. — Не спеши, не на скачках. Умеешь стимуляцию делать?

— О, конечно, любимый, конечно… Ляг на спинку, расслабься, ничего не бойся. Будет немножко больно, потом сладко, душевно…

Обманула озорница: больно было, но не сладко. Хотя всё в конце концов получилось: тупое техническое соитие, ещё тягомотнее, чем с рублёвыми «давалками» на вокзалах в прежние, счастливые времена. Но Климов знал: через это необходимо пройти. Вживайся в образ, распорядился Деверь. Это означало, что надо покончить с призраками прошлого, каким бы плохим или хорошим оно ни было. В стерильную Америку со стерильной душой…

Зуля дёргалась в конвульсиях, выдавливая из него последние капли, а Климов уже потянулся за бутылью. По бледному лицу блуждала идиотская улыбка.

— Доволен, доволен, любимый? — обеспокоенно лепетала медсестра.

— Качественно, — сквозь зубы одобрил Климов. — Но есть претензии. Чересчур активно подмахиваешь. На быках тебя, что ли, учили?

— Поняла, поняла… Хочешь повторим?

— Заткнись и прикройся. Беги за бутылкой, пустая, не видишь?

Красавицу будто вымело из комнаты. Климов лёг на пол и несколько раз со всей силы постучал о паркет головой. Остался удовлетворён: голова была как чугунная гирька.

Опасаться, дрожать за свою жизнь — стыдно. Невелика ценность. Я всегда это понимал и всегда дрожал. Бывало, занозишь палец — и мчишься делать укол от столбняка. Или прихватит живот, поднимется температура — и всю ночь преследуют кошмарные видения чумы, холеры, СПИДа и клещевого энцефалита. К неполным сорока годам я переболел, в сущности, всеми видами рака, и кончилось тем, что сердобольный доктор в районной поликлинике вписал в медицинскую карту окончательный диагноз: канцерофобия (читай — идиот!). Помню, татарка Эльвира, бывшая супруга, посмеивалась надо мной: «Витя, что у тебя такое на щеке, боже мой!» Я хватался за щёку, хмурился: «Как что? Обыкновенный прыщик». — «Какой же прыщик, когда натуральный шанкр бытовой. Немедленно в больницу. Доигрался, негодяй!»

Ей смешки, а я попадался на удочку, страдал, маялся, пока прыщ не исчезал. Может, и сочинительством увлёкся отчасти потому, что смекнул: в придуманном мире я сам могу распоряжаться персонажами как в голову взбредёт, казнить и миловать по собственному усмотрению. И уже в первом романе (неизданном) на этом прокололся: один полюбившийся мне герой зажился до 250 лет, перенёс восемь инфарктов, ампутацию ног, геморроидальную лихорадку, заворот кишок и прочее, а я всё никак не мог с ним расстаться.

Полюбив Лизу, я понял, что все прошлые щенячьи страхи не идут ни в какое сравнение с чёрной тоской, охватывающей при мысли о беззащитности дорогого существа, о хрупкости, краткосрочности её лёгкого, весёлого дыхания.

Мы сидели в номере двухэтажного особняка пансионата мадам Чарльстон, в котором было две комнаты, гостиная и спальня, в Лизином номере, мой, точно такой же, — следующий по коридору. Пили белое вино из высокой бутылки, закусывая персиками. Шли третьи сутки нашего пребывания в Лондоне. Мы успели пошататься по городу, полюбоваться его красотами и сделали ещё одно важное дело: Лиза чуть ли не принудительно затащила меня в частную клинику, где мне провели экспресс-обследование — рентген, УЗИ, анализы, сканирование… Врач, пожилой англичанин, сухонький, любезный, внимательный, похожий на рано постаревшего мальчика, разглядывая снимки, уважительно цокал языком. Сказал, что первый раз видит, чтобы удаление камней делали таким образом, сразу из двух почек. Он считал это рискованным, но отметил, что русские врачи справились с задачей превосходно. К слову сказать, состояние почек, как и всех остальных внутренних органов, волновало меня куда меньше, чем в былые годы заноза в пальце, чему я сам удивлялся. Лиза восхищалась моим мужеством.

Попивая винцо, мы увлечённо обсуждали, как поутру ловчее добраться до Хитроу, откуда нам предстояло чартерным рейсом перелететь в Стокгольм. Из Швеции, если наши планы не претерпят изменении, мы должны попасть через сутки в Сантьяго, столицу Чили. Этакое детское запутывание следов доставляло Лизе огромное удовольствие. Я ей подыгрывал. Предлагал ей переодеться в мальчика-несмышлёныша, а мне — в толстую беременную тётку. Тогда уж точно нас никто не узнает, и преследователи отвяжутся. Идея ей понравилась, особенно то, что я буду беременной тёткой, но в ней был один изъян — несоответствие с документами.

— И потом, — Лиза всё ещё обдумывала детали возможного маскарада, — чтобы выглядеть мальчиком, придётся постричься. Разве тебе не жаль мои чудесные, восхитительные волосы? Погляди…

Она забрала в руки тёмно-пепельную густую волну и сбросила себе на плечи. Кокетничала с упорством опытной женщины, взгляд глубок и откровенен. У меня запершило в горле и заныло сердце.

Я ничего не сказал ей о пассажире в самолёте, показавшемся знакомым. Когда ехали на такси из аэропорта, никто вроде за нами не следил, не сидел на хвосте. Я было успокоился, но зря. В течение двух дней плотный господин с коротко, по-спортивному, остриженной тыквой мелькал в поле зрения ещё три раза. Первый раз, когда ужинали за общим столом в пансионате, он возник возле ажурного забора, стоял у ворот и тупо разглядывал дом. Я увидел его через окно. На нём была кожаная куртка, на голове чёрный берет. Обознаться я не мог, хотя бы потому, что возникла странная ассоциация с покойным Гарием Наумовичем. Я расплескал ложку супа на скатерть, смутился, начал извиняться (кроме нас за столом сидело ещё пять человек), а когда поднял глаза, господин уже исчез. Лиза посыпала пятно на скатерти солью, чем выдала свою генетическую принадлежность к руссиянам.

Второй раз — сомнительный. Мы посетили знаменитый музей мадам Тюссо (как же без этого!), и в какой-то момент мне померещилось, что одна из восковых фигур, стоящая вполоборота, вдруг сдвинулась с места, заслонилась газетой «Коммерсант» и нырнула, согнувшись, в боковую дверь. Я спросил Лизу: «Ты видела, видела?» — но она не поняла, о чём я. Подумала, что имею в виду Адольфа Гитлера, и пожаловалась, что даже восковое воплощение величайшего безумца двадцатого века вызывает у неё ужас.

Третий раз — в клинике, где делали обследование. Мы уже спешили к выходу, пересекли большую приёмную, где в креслах дожидались вызова несколько пациентов, и среди них, голову дам на отсечение, — опять стриженый, и всё с тем же зловещим номером «Коммерсанта», но на сей раз перевёрнутым вверх ногами.

После этого я дал себе слово, что в следующий раз, когда увижу преследователя, обязательно подойду к нему и спрошу, чего ему надо. Мне действительно было любопытно, какое у него задание: ухлопать нас с Лизой при первой возможности или просто отследить наш маршрут до его конечной точки. Вообще интересно, каковы планы у Оболдуева относительно непослушной дочери и беглого литератора, сбившего её с праведного пути. Сколько он отпустил нам времени погулять на воле? День, месяц, год?

— О чём думаешь, Витенька? — озаботилась Лиза. — Тебе персики не понравились?

— Не нравится бессмысленность всего, что с нами происходит, — ляпнул я неожиданно для себя и увидел, как сразу потускнел её ликующий взгляд.

Заговорила она мягко, ублажающе, как с неразумным меньшим братом, только что не гладила по головке, а главное — чудно! — как раз о том, о чём я недавно думал.

— Не говори так, Витенька, это всё от страха. Мы оба трусим, и ты, и я. Мне тяжело не меньше, чем тебе, ведь я потеряла отца, подумай…

— Почему же… Леонид Фомич жив, здоров и, надеюсь, как всегда, благополучен.

— Нам страшно, Витенька. Всем людям в нашем положении было бы страшно. Но это скоро пройдёт. Когда избавимся от этого мерзкого страха, всё переменится и начнётся новая, прекрасная жизнь. Иначе быть не может. Вот увидишь. Новая, таинственная, счастливая жизнь… Жалко, конечно, что ты не говоришь, как любишь меня. Но это тоже ничего. Когда-нибудь скажешь…