Пересыльный пункт оказался сыроватой комнатушкой в цокольном этаже. Без окон, с зарешеченным смотровым глазком в двери. Обстановка небогатая: железная табуретка, привинченная к полу, железный стол и железный лежак, накрытый ватным матрасом в подозрительных жёлтых пятнах. На столе стопка бумаги, несколько шариковых авторучек, пепельница и красная пачка сигарет «Прима». В общем, ничего устрашающего, никаких пыточных приспособлений.

— Сиди пока тут, товарищ, — сказал Абдулла. — Если чего надо, крикни в дверь.

— У меня зажигалки нет.

— Зажигалку нельзя, — добродушно засмеялся горец. — Вдруг пожар будешь делать?

Ошибся я в нём, он не был глухонемым.

К концу лета Митя Климов сам себя не узнавал. Он спал на влажной земле, подложив под голову камень, ел полусырое мясо с ножа, пробегал в день десятки километров ровной звериной рысью и на излёте молодости (к тому времени средний срок жизни руссиянина сократился до тридцати лет против восьмидесяти — ста в цивилизованных странах) почувствовал, что вырвался на новый виток судьбы и она наконец-то стала к нему благосклонной.

У него завелись друзья, и первый среди них — Лёха Жбан, смуглоликий, русоголовый, поджарый, как натянутая тетива, ратоборец. Поначалу Лёху приставили к нему опекуном, и отношения между ними складывались не всегда ровно. Глазастый весельчак пользовался любым случаем, любой Митиной промашкой, чтобы доказать своё превосходство, но делал это беззлобно, с юмором и ни разу не использовал свою ловкость, чтобы нанести серьёзное увечье. Во многом он превосходил Митю, но не во всём. Через месяц Митя с блеском прошёл первое испытание. Он должен был продержаться в течение часа против трёх дружинников, но не одолеть их и не уйти от них (это невозможно), а сбить с толку, предстать перед ними неузнанным. Игра в призраки, так это и называлось. Митя поразил и своих преследователей, загнавших его в болото, и сотника Данилку Гамаюнова, принимавшего экзамен. Когда дружинники, радостно улюлюкая и размахивая ремёнными петельками, продрались через чащу, то встретили не Митю, а волоокую речную русалку, выходящую из трясины и на ходу выжимающую мокрые волосы. Бойцы так и замерли, очарованные, а Митя подошёл к ближайшему из них, приставил нож к горлу и насмешливо посоветовал:

— Не зевай, парень, смерть проморгаешь.

Ошеломлённый дружинник щёлкнул пастью, будто капканом, а вышедший из кустов сотник озадаченно поинтересовался:

— Как ты это проделал, Митяй? Ведь этому тебя не учили.

— Кое-что из старых запасов. — Митя самодовольно ухмылялся. — Трансформация вегетатики. Передача образа на расстояние. Несложная штука, но требует подготовки.

Сотник дружески похлопал его по плечу:

— Хватит скоморошничать. А вы, ребятки, — он обернулся к дружинникам, — все трое покойники. Поздравляю. Охмурил вас странник.

Рослые бойцы что-то невнятно залопотали, ещё не придя в себя от изумления, хотя Митя уже вернулся в свой натуральный облик.

После этого испытания Лёха Жбан его зауважал и сбавил гонор. Как все в отряде, он понимал, что Митя временный гость, недаром его уже дважды водили в посёлок на беседу с полковником Улитой. Большая честь, но никто ему не завидовал, напротив, поглядывали с сочувствием. Из тех, кто покидал свободные территории в одиночку, ни один не воротился назад. Погибали или нет, неизвестно, домысливали разное, но с Митей, конечно, случай особый. Из оккупированной зоны он появился целёхонький, да ещё привёл с собой справную девку, значит, при необходимости сумеет повторить маршрут. Относились к Мите нормально, но он так и не смог стать в дружине своим, постоянно чувствовал вокруг себя этакий дружеский холодок. В отряде числилось сорок пять человек, все молодые неустрашимые воители, живущие одним днём, от рассвета до заката, самому старшему, по званию и по возрасту, — сотнику Гамаюнову — было едва за тридцать. Обитали в землянках, утеплённых сосновыми брёвнами, в каждой по три-четыре бойца. Время проводили в изнурительных упражнениях и тренировках да ещё на охоте и рыбной ловле, служивших основными источниками пропитания. Таких отрядов на свободных территориях, накрытых космическим зонтиком, непроницаемым якобы даже для спутниковых систем слежения, по уверениям Лёхи Жбана, было множество, десятки и сотни, единственный смысл их существования заключался в готовности по первому сигналу выступить в поход.

Когда Лёха сказал об этом, Митя подумал: ратоборец шутит. Но тот и не думал шутить. Спросил: а что такого, что тебя удивило, брат? Митя стушевался и не сразу ответил, но, видя, что опекун чем-то вроде обижен, объяснил, как понимает обстановку. Неужели, спросил он, Лёха Жбан или его командиры всерьёз рассчитывают, что они вдруг выскочат из лесов и болот со своими копьями, луками да топориками и напугают супостата, владеющего современными военными технологиями и уже накинувшего на весь мир электронную удавку Интернета? Надеяться, по мнению Мити, можно только на то, что у какого-нибудь генерала Анупряка начнутся корчи и он лопнет от смеха.

— Ах, вот ты о чём, — понял наконец Лёха Жбан. — Значит, непосвящённый. Но мог бы сам догадаться: всё, что ты видишь, маскировка. Почему не расспросил ни о чём Улиту, с ним у тебя вроде бы вась-вась?

— Маскировка? Хочешь сказать, все эти блиндажи, голубиная почта и всё прочее — только видимость? И что же за этим скрывается?

— Будет приказ, сам увидишь, — важно ответил Лёха. — Вроде ты парень башковитый, Митяй, личину умеешь менять, а иногда такое ляпнешь, тошно слушать.

— Что же такое я ляпнул, от чего тебе тошно? — в свой черёд насупился Митя. Они сидели у вечернего костра вдвоём, поблизости затихал к ночи лагерь. Дозорный Тишка Кафтан от скуки поглядывал за ними из-за соснового ствола. Молоденький совсем, лет пятнадцати, играл в чукчу.

— Как думаешь, — сощурился Лёха, — Россию отдали и назад не заберём? Зачем тогда жить?

Митю поразил и сам вопрос, и какая-то неожиданная злоба, проступившая в голосе мирного ратоборца. Злоба, не сулившая ничего хорошего. Никому. И её носителю тоже. Митя ответил растерянно:

— Как вернёшь, она давно не наша.

— Кто тебе наплёл? Болтуны московские?

— Это правда, Лёха. Пустыми мечтами бабы себя тешат. История обратного хода не имеет. Наши предки всё про…ли.

— Предки, значит, виноваты?

Злоба в зрачках и в голосе не утихала, и Мите показалось, опекун нацелился врезать ему по рогам.

— Успокойся, ты чего? Я ведь не радуюсь, горюю. Но чего не вернуть, того не вернуть. Подохнем холопами, как и жили.

— За себя отвечай, не за всех, — посоветовал Лёха. — Только запомни: холопы не те, кто на самом деле холопы, а те, кто про себя так думает. Так-то, москвич. Каша у тебя в голове.

Митя не захотел продолжать опасный разговор. Он выудил из золы картофелину, обдул, покидал из ладони в ладонь и съел, обжигаясь, вместе с похрустывающей корочкой. Чуть позже спросил:

— Лёха, а ты сам видел Марфу-кудесницу?

Он и раньше об этом спрашивал, но опекун как-то ловко уклонялся от ответа. Сейчас вдруг заговорил охотно.

— Вот именно, Марфа. По-твоему, тоже холопка?

— Откуда мне знать. Какая она?

— Какая? Как и все, обыкновенная женщина. Из бывших пенсионерок. Пришлая, как и ты. На северах десять лет назад про неё слыхом не слыхали.

— Так ты видел её или нет?

— Видел, не видел, ну чего заладил? — Лёха хотел вторично разозлиться, но внезапно заулыбался. — А знаешь, сколько за неё деньжищ дают?

— Вроде десять лимонов?

— Ага, десять. Но поймать не могут. Был случай, Марфа в скиту жила, силу копила, не здесь — в срединной полосе, куда колпак не достаёт… Выследили её, окружили. Весь лес взяли в кольцо. Технику согнали со всего региона, самых крутых коммандос послали, чтобы взять живой или мёртвой. Представь, Митяй, на одну бабу — целое войско. А Марфа в хибенке сидит, из оконца поглядывает. Главный генерал, сука отвязная, по кличке Проколотый Баллон, команду дал: выкурить стерву напалмом. И чем кончилось, как думаешь, Митяй?! — У опекуна глаза светились вдохновением.