Действительно, под Смоленском у московского царя дела шли совсем плохо. Казаки, решившие поддержать военную кампанию Москвы, получив известие о том, что с юга их жилищам и семьям угрожают татары, стали покидать московское войско и возвращаться домой. Поляки же, после нескольких удачных операций, смогли оставить московское войско без артиллерии. Потери среди стрельцов были ужасающими, но Москва пока не хотела признавать свою неудачу в этом походе. Польский штаб готовил сокрушительный удар по неприятелю. Контрнаступление должно начаться с точностью до суток. И поляки ждали. Ждали. Тянули время, чтобы Джанибек смог зайти в тыл русским. Но на юге казаки бросили вызов самому грозному хану, преградив путь татарскому войску. Операция, столь тщательно разработанная польским штабом, была под угрозой провала. Конечно, победа под Смоленском уже обеспечена польскому войску. Но хотелось другого – полного уничтожения Московского царства.

Наконец пламя начало спадать, и из клубов зловещего дыма стали появляться воины авангарда. Один за другим, обгорелые, с черными от копоти лицами, с вытаращенными глазами, на израненных лошадях и по большей части израненные сами, они возвращались под зеленое знамя своего войска. От сотни осталось меньше половины.

Применить излюбленную тактику, когда всадники скачут вокруг стен и осыпают укрепление горящими стрелами Джанибек не мог, поскольку крепость правым крылом упиралась в заболоченную низину, с фронта была защищена водой Усмани, а по левое крыло стоял выгоревший лес. Атаковать можно только в лоб, идя по мелкому броду. Но чуть в сторону и – ледяная смерть на глубине. А еще ведь нужно выбить ворота и ворваться внутрь. На все про всё пара дней от силы.

– Где полон? Пусть идут на своих! Нужно засыпать ямы и убрать рогатки! – Джанибек спрыгнул с коня и тяжело сел на землю, скрестив под собой ноги.

Перед ним тотчас расстелили ковер, поставили сосуд с кумысом, пиалу и положили пару ржаных лепешек. Хан не любил баловать себя в походе тяжелой пищей и изысканными яствами.

– Хан, полон совсем небольшой. Думали на обратном пути взять на славу. – Голос Мубарека прозвучал сдавленно и глухо.

– Сколько есть?

– Да с две сотни баб молодых. Для воинов брали.

– К шакалам всех! Воины потом свое получат! Гони их вперед. Пусть засыпают ямы, собирают все капканы и рогатки. Кобелев по своим бабам стрелять не будет. А если будет, так и не страшно. Быстрее запас расстреляет. Давай, половину баб под стены, и пусть делают, что я сказал. Остальных поставь со щитами возле моих воинов, которые понесут таран. Пусть их прикрывают.

– Да будет так, о великий! Только чем они будут закрывать ямы?

– А ты не видишь сколько убитых лошадей? И еще, мне нужны янычары с ружьями!

– Янычары все под Воронежом.

– Сколько их всего?

– Всего сотен пять, повелитель. И они пешие. Пока дойдут, пройдет еще день-другой. Есть ли смысл?

– Когда ты только научишься думать, Мубарек? Отправляй двести воинов, и пускай они на крупах своих коней привезут мне двести янычар.

– Ты воистину велик!

– Завтра к утру они должны быть здесь. Как только возьмем эту крепость, отправляй их обратно. Воронеж – это наша добыча!

– Согласен с тобой полностью. Но ты еще сказал, чтобы русские бабы закрывали щитами воинов, которые должны нести таран. Но ведь у нас нет ни того ни другого!

– Что ни того ни другого?

– Ни тарана, ни воинов, которые должны нести таран.

– А ты не видишь, Мубарек, вокруг себя деревья? Разве из них нельзя сделать таран?

– Да, господин. Но где взять пеших воинов?

– А разве нет провинившихся, тех, кого можно спешить и заставить нести бревно?

– Провинившихся?

– Да. Провинившихся. А разве не провинились те, кто сегодня бросил на поле боя своих товарищей? Вот они и понесут. Скажи, что я заменяю наказание палками на службу в пешем строю.

– Я всё выполню, непревзойденный.

Джанибек сделал глоток кумыса и откинулся спиной на влажную траву. Высоко в небе плыли весенние облака, но между ними и землей стелилась туча черного, зловонного дыма. Хан смотрел сквозь клубы этого дыма на высокое, облачное небо и понимал, насколько далеки от него и его планов эти самые облака. Неожиданно по земле потянуло острым холодком вечерней зари. Ледяные иглы стали проникать под одежду, жалить открытые руки и проникать куда-то глубже под кожу. Туда, где стучало сердце одного из самых жестоких людей своего времени. Джанибек встал, отряхнулся, потоптался на кривых ногах и велел ставить шатер.

Защелкали хлысты, раздались женские причитания. Воины погнали русских полонянок исполнять его приказание. Он представил, как они, эти молодые бабы, будут вдесятером тянут труп лошади, чтобы закрыть яму, как будут резать свои красивые ноги о куски острой стали, вырывать из тяжелой земли колы и обезвреживать капканы. Хан прекрасно знал, что делает. Нужно попытаться вывести казаков из себя, заставить их покинуть пределы своей крепости. А в чистом поле верх одерживает численное преимущество, тем более если оно многократное.

– Ишь чего удумал, хрен бусурманский! – Гмыза смотрел на работающих полонянок, скрипя остатками зубов.

– А че батька-то думает? – Вороша чуть не плакал от жалости. – Надо ж отбить попробовать.

– Батька на то и атаманом выбран, что сам знает, когда и что делать. Тимофей Степанович, – Гмыза окликнул атамана, – да что ж это такое! Православных под кнутом заставляют на глазах у казаков… и-и-и… Ну сил больше нету. Сердце того гляди надорвется!

– Стой, где стоишь, Гмыза. Самому тошно! – Кобелев смотрел в проем бойницы, сжимая пятерней левую часть груди. Там уже не болело, а ломило с такой силой, хоть псом скули. Он высунулся за частокол и крикнул: – Слышите меня, родненькие?

– Слышим, Тимофей Степанович! Слышим. Это я, Марфа, что третьегодни за воронежца Перепяту замуж вышла.

– Потерпите, милые! – Кобелев не узнавал своего голоса. Настолько он был чужим и каким-то неожиданно высоким, словно на бабий манер. – А тебя, Марфа, я помню! Как не помнить такую.

– Мы-то потерпим, Тимофей Степанович. Вы там терпите. Басурману ворота не открывайте. Мы – бабы. Везде выживем.

– Скоро стемнеет. А потом… – Дальше Кобелев не знал, что сказать.

Но помог Савва.

– С Божьей помощью всё устроится. Я молюсь за вас! И вы молитесь! И за врагов наших молитесь, чтобы Господь узрел и вразумил окаянных. – И уже обращаясь к атаману: – Тимофей Степаныч, нужно попросить татар, чтобы разрешили священнику выйти за ворота, поддержать своих и помолиться вместе.

– Говори, что удумал.

– Дума тут простая, проще пареной репы. Надо всё зарядить, все пушки, деревянные тоже, пищали, луки на изготовку. Словом, всё. Я выйду туда. Поставлю баб на колени, как бы для молитвы. Потом дам вам знать и им тоже. А когда мы с бабами лицом в грязь ткнемся, тут вы и палите все разом. Пока татары прочухаются, бабы, как зайцы, разбегутся по разные стороны. Только казачкам накажи, чтобы у пушек деревянных фитили поджигали, стоя за перегородкой. Не то как разорвет орудие, так покалечит тогда многих.

Савва действительно обнес деревянные орудия загородкой из жердей, а фитили сделал чуть длиннее обычного, дабы пушкарь мог успеть до взрыва пороха укрыться.

– Но ты ведь понимаешь, что ворота открывать нельзя. Джанибек только этого и ждет. Всех быстро не запустишь, а его коннице хватит времени доскакать.

– Понимаю. Поэтому и бежать нужно по разные стороны. Одни в низину, другие к лесу, третьи под стену, где их будут ждать казаки с веревками наготове. На веревках втащат быстро.

– Лады! Ловко мыслишь, инок. Давай попробуем.

– Только чуть позже, атаман. Пусть солнце еще поглубже сядет. Да и бабы тут не все. Для нас сейчас чем больше их, тем сподручнее.

– Другие скоро бревно понесут.

– Понесут наверняка татары, а бабы их прикрывать будут.

– А тут уж как у хана на загривке засвербит.