– И то верно. – Ядвига зачерпнула из чугунка деревянной ложкой. – Вкусно, Праскеша.

– Так это наша, ячменная. Я масла-то ведь не жалею. Не то, что некоторые.

– У некоторых его вовсе нету! – Силантий подал голос, громко хмыкнув носом.

– Да ты, Силушка, не набундюкивайся[7]. Я ведь так. Нежли запамятовала, думаешь, кто у нас кормилец?

– Детей-то нет у вас, Прасковья? – Ядвига прилежно работала ложкой, при этом не забывая о манерах.

– Мы же с братом живем, пани! Так вот Бог не дал. Моего мужа еще на той Смоленской порешили. До деток дожить не успели. Только поженились – и на тебе… У Силушки жинка от лихоманки сгорела.

– Ну, простите, люди добрые. Не хотела о больном. – Ядвига положила ложку. – Мне уже пока и хватит.

– А я вот квасом только обойдусь. – Инышка стирал липкий пот с ладоней о полы кафтана, но плохо это у него выходило. Липкость тут же появлялась опять.

– Так что, Иннокентий, будешь прислуживать мне при омовении? Ха-х, не спрашиваю, а прошу. – Радзивил посмотрел в сторону Прасковьи, но та, закусив угол платка, делано отвернулась, якобы скрыть обидные слезы.

– Так это я ж, пани, не умею. Какой с меня прок?

– Неужто я сама должна ведра на полок поднимать? – Встала и, еще раз окинув всех укоризненным взором, вышла на двор.

– Иди, Иныш, да пребудет с тобой сила русская! – Прасковья толкнула казака к выходу.

Инышка шел, не чуя под собой земли. В предбаннике опять долго возился с сапогами. Сопел, стягивая их. Дрожащими руками освобождался от одежды. Наконец, вошел, стыдливо прикрывая срамное место бугристыми кистями рук.

– А ну, подавай воды, казачина! Нечего руки крестить, где гордость казать надо.

Полужников поднял глаза и увидел ее. Обнаженную богиню, словно вылепленную из ослепительно-белого воска.

Она взяла его за запястья и подтянула к себе. Он оказался ровно между ее колен и вдруг ощутил жгучую гладкость внутренней части женских бедер. А потом был запах. Невероятный, чуть душноватый, но при этом обволакивающий, подавляющий своей бешеной природой.

– Ничего, Рославушка! Отбились. Глядишь, еще раз с Божьей помощью отобьемся! – Монах прижимал к груди всхлипывающую девушку. Черные, обожженные пороховым жаром руки гладили длинные волнистые волосы.

Они лежали за перегородкой, покрытые копотью и опаленные духом войны.

– Саввушка, вот война кончится, опять в монастырь подашься?

– Ты бы себя поберегла. Незачем тебе со мной под пули высовываться. Шла б к Авдотье. Я тут уже один управлюсь.

– Не управишься. Ты вона какой большой. В тебя и попасть-то легко из ружья. А я везде проскочу согнувшись. Где чего подать опять же. А ты такой костистый, и ребра у тебя словно каменные. Руки ж совсем золотые.

– Руки? – Монах поднял свои черные кисти перед глазами. – Да какие ж они золотые?

– Пушки ладишь как бабу любишь! – Рослава ревниво посмотрела на разорванное орудие.

– Эт у меня с детства тяга к оружию.

– Научишь из своего лука бить?

– Научу. – Он сильнее прижал девушку к груди и стал вдыхать запах ее волос.

– Гарью, поди, пахнет?

– Не, я гари не чую. Тобой пахнет.

– Савва, а поцелуй меня разочек. Я умею. Ну, девки сказывали как надо.

– Эх, ты чудо мое расчудесное! Тебе годков-то сколь?

– Мне-та? Да уж в моем возрасте бабы рожают.

– Куда тебе… – А сам еще сильнее прижал к груди русую голову.

– Вот, если тебя убьют, то я сильно плакать буду. В монастырь вернешься, и я туда же пойду.

– Мне назад пути уж нету, Рослава. А тебе жить еще да деток рожать.

– Чего это нету? Я знаю, что есть. Возвращалися некоторые.

– Давай не будем спорить. Лучше полежим спокойно, отдохнем. Сейчас татары снова пойдут. Им страх как нужно одолеть нас.

– Давай лежать. Мне хорошо эдак. Когда еще нанежусь с тобой?

– Эх ты, баба непутевая! Что у вас за натура такая? Тут кровь рекой, огонь, а вы о своем, бабьем, думать не забываете!

– Потому и вы есть, мужики, потому что мы думаем да рожаем. Хоть в подолы да рожаем. – Она неожиданно привстала и впилась долгим поцелуем ему в губы.

Монах не сопротивлялся. Только лежал без движения, раскинув крестом руки.

– А ну, казачки, пищальнички, – по-вороньему каркнул голос Гмызы с верхнего яруса, – приготовиться! Сейчас попрут окаянные.

Кобелев приподнялся на локте и, вывернув шею, посмотрел сквозь щели надолбов. Татары снова пустила скот впереди себя, а на горе появились турецкие стрелки. На этот раз их было в два раза меньше. Ровно столько, чтобы держать под прицелом бойницы крепости, прикрывая атаку. Суть этой тактики была предельно проста. Понятно, что скот после первого же залпа замечется и может побеждать, но залп уже выпущен, а чтобы произвести второй, нужно перезарядить орудия и ружья. Тут и появляется шанс у атакующих: им как можно быстрее необходимо преодолеть расстояние до крепости. Вцепиться в нее, завязать рукопашную. А если учесть, что защитников крепости горстка по сравнению с войском неприятеля, да вдобавок большая часть стариковского возраста, то такая тактика совершенно идеальна. Всё так, но кабы не атаман Тимофей Степанович Кобелев!

– Гмыза, дать залп по скоту из пяти пищалей картечью. Да чтоб стреляли те, кто всему хужее обучен. Из одной чугунной пушки пальни, но не зарядом, а только порохом. Остальные стрелки пусть сидят наготове да в бойницы не смотрят. Каждая бойница на прицеле у турка!

– Понял, батька. Там, я вижу, за татарами янычары в цепь строятся.

– Сколько их?

– Сотня, может поболе.

– Ну, всё так и есть. Татары пойдут в лоб на крепость с лестницами. Турки-стрелки будут бить с горы, не боясь задеть татарина. А янычары зайдут слева и начнут осаживать завал, где ворота.

– Тогда нам-то чего?

– Деревянные пушки береги до последнего. Думаю, по разу еще пальнут, но не боле. Казаков пожилистее ставь на второй ярус. Может, до рукопашной дойти. Терентия Осипова с десятью ружейниками к воротам. Пусть там залегают, кто где может. К ним дай еще пятерых, чтобы помогали перезаряжать.

– Не многовато ли на ворота? Тут татарвы вон сколько прет!

– Главное – янычар не пустить. Нужно, чтобы Терентий их заставил лечь на землю. Пусть ползают брюхом по грязи. Монаха тоже сюда с его палкой-посохом.

– А с тыла, думаешь, не пойдут?

– Не, там воды в пруду по горло. Да и плот их единственный разворочен. Пойдут только так, как я сказал.

– Понял. – Гмыза пошел по крепости отдавать приказания атамана.

Громыхнула пустым зарядом пушка. Вслед раздалась трескотня четырех пищалей. Скот шарахнулся, попытался развернуться. Но сзади стояли с хлыстами люди. И тогда коровы, быки, телята стали сходить с брода и валиться в глубокую холодную воду Усмани. В разные стороны по реке потянулись целые острова мычащих животных. Только один бык отчаянно не желал сдаваться судьбе. Повернув на татарские цепи, он опустил голову и помчался к берегу. Тяжелые смоляные бока животного страшно вздымались. Бык жадно втягивал воздух расширенными ноздрями. Кольцо в носу бликовало темным серебром. В мощную грудь вонзилось несколько стрел. Но он, казалось, не обращал на это никакого внимания. Взревев, эта гора живого мяса рванула на людей, сметая на своем пути тех, кто не успел отскочить в сторону. Несколько раз вскидывалась рогатая голова, поднимая, калеча, убивая своих погонщиков, пока меткий выстрел турецкого мушкета не оборвал жизнь несчастного животного. Пуля вошла в глаз, и бык рухнул, словно подкошенный в весеннюю грязь, давя своей тушей мертвых и раненых. Татары едва не стали жертвами своей же тактики. Если бы в стаде оказалось несколько таких быков, то потери могли перевесить любые средства. И все-таки сама тактика сделала свое дело. Крымцам и ногайцам, бежавшим с лестницами, удалось преодолеть расстояние до середины реки, не потеряв при этом от пуль неприятеля ни одного человека. Но потом грянул залп из крепости. Первые два десятка срезало косой смерти. Но те, что шли позади, подхватили упавшие лестницы и продолжили наступление. Пока молчали пищали и пушки, из крепости летели стрелы, пущенные саадаками и самострелами. Но напор атакующей лавы погасить им было уже невозможно. Татары неумолимо приближались к стенам. И вот уже первые лестницы взметнулись вертикально и уперлись в надолбы. Вверх, словно проворные муравьи, начали карабкаться люди.